Владимир Гусев - Дни
Все снова увидели, как он упрям и медлен.
— Значит, и вас.
— Чертт-те что.
Хлоп.
Через полчаса вбежал красный как свекла человек низенького (нельзя не узнать!) роста и сказал, запыхавшись, что из высочайшего учреждения его послали…
О нем говорили, что он детский поэт, ибо пишет, как дети.
И рост отвечает.
Ко всему имя Валька напоминало «Вадьку».
Это и был поэт Вадим Веневитинов.
По этому поводу шло собрание.
— Это логический итог всей обстановки, сложившейся в учреждении за последнее время, — вяло обобщал главный. — Дел никто не делает, а веселье идет сплошное. Так, приходит ко мне ответственный секретарь Балин и говорит, что, по его мнению, завотделом Шепитько — он просто баптист. Я отвечаю: «Миша! Прекрати ты, наконец, свои шуточки! Тут и так дел завал, а ты пристаешь. И сам дел не делаешь, и другим не даешь». — «Да нет, говорит, он и правда баптист». Что прикажете делать? Я в тот же день спрашиваю у Шепитько: «Юра! Когда же, наконец, прекратятся эти неприличные шуточки?» — «А-а-а что?» Так это нагло, извините за выражение. «Вот и Балин говорит, что ты баптист». И что вы думаете отвечает мне Шепитько? «Да, я баптист и горжусь этим». И каменно смотрит в своих очках, как черепаха, извините за выражение. Ну, и что прикажете делать? Я говорю: «Вот ты даже не улыбаешься и считаешь это своим достоинством. А я вот приму всерьез твое заявление». А он мне: «А я совершенно всерьез». А докладная о том, что в Баронском лесу обнаружили снежного человека? А информация в газету, что в районе станции Суково лопнул меридиан? Друзья мои, смешки смешками, а я в свою очередь говорю совершенно серьезно. Я хочу разобраться в состоянии коллектива. Мы, наконец, будем работать или не будем? Ведь сегодняшняя история крайне настораживает. Ведь, по сути, нас всех надо разгонять, и высшая инстанция так и ставит вопрос. И если мы и на этом собрании ничего не решим, то я нам не завидую.
Главный говорил воистину совершенно серьезно — жалобным тонким голосом. Гаманюк, подсудимый, сидел рядом, опустив тяжелую нечесаную голову, грузно сложив руки замком перед собой: установившаяся поза раздумья и раскаянья.
К тому же он получил записку из рядов и, не глядя, положил ее перед стоящим говорящим главным; и снова опустил голову, несмотря на шипение из рядов: «Прочти сам, скотина».
— Мы должны, наконец, осознать подлинную ответственность, — сказал главный, сел, развернул бумажку с надписью «В президиум» и прочел: «Хек, бильдюга, простипома и стерлядь ждут тебя, Саня, в бистро «Улыбка». Закругляйся; скажи, что ты виноват, и айда». Главный покраснел, встал и не нашел ничего менее остроумного, чем прочесть эту записку на все собрание, делая, конечно, соответственные запинки и ошибки почти в каждом из имен рыб. Далее он произнес новую речь, похожую на предыдущую, но двумя тонами выше, а сам уж косил глазами и на ту записку, которая лежала на этом желтом гладком столе перед Балиным; Балин тоже косил на нее глазами, но не решался убрать, а как бы смотрел отсутствующе в зал — поверх голов; если бы он убрал, то подтвердил бы худшие предположения главного. Он раньше-то не обращал внимания на оживленный обмен записками между столом президиума и залом, а теперь обратил. Между тем в записке было: «Слава, когда ты сдашь материал об основных и разовых свиноматках?» (Это был почерк Балина.) И ответ: «Разовые куда скуснее». Конечно, текст можно было понять как заботу Балина о деле даже во время собрания, но можно было и иначе.
Эту молчаливую борьбу взоров прервал возглас из открывшейся (и тут же закрывшейся!) двери:
— Включите приёмник. Важное сообщение.
— Кто это? — недовольно спросил главный Балина, как бы брезгливо глядя на того сверху вниз.
— Не знаю, — как бы робко отвечал Балин.
— Вы не знаете голосов своих сотрудников? — недовольно спрашивал главный.
Балин спокойно пожал плечами и продолжал отсутствующе смотреть поверх голов в стену.
Впрочем, смотреть поверх голов было нетрудно, так как головы в зале были опущены, а многие спины могуче дрожали, будто эти люди рыдали над могилой атамана.
— Так что же вы предлагаете? — спросил главный, уперев пальцы в стол и невольно-подозрительно меряя взором Балина.
Тот снова, с тем же видом, пожал плечами.
— Включите приемник, — каким-то покровительственно-обиженным голосом, как юродивый детям, приказал главный.
Кто-то нехотя подошел и включил.
— …важное сообщение. Важное сообщение. Запущен корабль с человеком на борту. Впервые в истории космонавтики в космос летит человек, не имеющий специального технического, военного и летного образования. Впервые в истории космонавтики.
Все помолчали.
— Может, пойти на площадь? Может, там митинг? — предположил кто-то.
— Стало известно имя героя, — продолжал приемник через две минуты, скрипя и бархатно давая глубину на волне УКВ. — Это завотделом одного учреждения в городе… уважаемый сотрудник Юрий Шепитько.
— Может… и правда на площадь? — растерянно произнес главный, невольно отыскивая глазами Шепитько, который, как на грех, «вышел».
— Пояснение, — раздалось через минуту. — Митингов на площади просят не проводить. За такой митинг уже однажды разогнали Балашовскую область.
— Как они это делают, бесстыжие, — помолчав, сказал главный. — Ведь кого угодно… с панталыку собьют. Но это им так не пройдет. Не сегодня, так… Нет, это не пройдет. Но как делают?!
— Так же, как 35 тонн, — сказал Балин, глядя в стену.
— Какие 35 тонн?
— Местное радио вчера передавало. Не слышали?
— С вами тут послушаешь радио.
— Развернулось соревнование в честь такой-то годовщины, положим нового года. Передовики производства включились в соревнование. Большие успехи достигнуты на этом пути. Так, машинисту депо Колодезь-сортировочная на перегоне от станции Сушиловка до станции Северные Мормыжи удалось сэкономить 35 тонн пара. Соревнование продолжается, все новые передовики производства включаются в дело.
— Ну и что?
— Ничего, — усмехнулся Балин.
— Ах, Мормыжи. Сушиловка. Таких и станций нет.
Собрание завизжало, а Балин продолжал усмехаться.
— Что-то… я не пойму. Ах, 35 тонн пара. Хи-хи, — подумав, хихикнул главный. — И это прошло в эфир?
— А как же.
— Ты же небось и передал эту информацию на радио, Балин. У тебя там дружки.
Балин пожал плечами.
— Плохую услугу ты им оказал. Небось кого-нибудь уж прогнали.
Балин лишь шевельнулся на стуле.
— Да не я это, — наконец сказал он: впрочем, неуверенно.
— Так о чем мы… Ах, да. Что это еще за новое безобразие? Как это вы делаете?
— Это они в динамик.
— Кто они? В какой динамик?
— Говорится в динамик, а приемник подсоединен. Простая техника! Тут и не такое могут!
— А где же динамик?
— А динамик в вашем кабинете.
— В моем кабинете? А где же мы сейчас-то?
— А сейчас мы в конференц-зале.
— Да… верно. Голова кругом.
Главный к тому же привык, что заседает в собственном кабинете.
— В моем кабинете… Так кто же — они-то?
— А кто они — это неизвестно.
Через неделю всё припомнили.
Припомнили, как в стенгазете написали, что главный неизменно заботится о нуждах подчиненных — пропустив в этом слове букву первое «е»; как перед выступлением в учреждении другого поэта, Буркова, Балин сказал вступительное слово, закончив его двустишием собственного сочинения:
Прочел я Пушкина. Помилуйте, не ново.
Все это мы давно читали у Буркова;
как поэтов в учреждении вообще не уважают; так, о походе двух из них в издательство было сказано: «Пришел Просянников, ушел Шишлянников»; а о другом вывесили якобы да-дзы-бао: «Когда с Парнаса недобитого К нам снова Пушкины придут, за одного некочербитова двух Кочербитовых дадут»; а о художнике, который стал поэтом, сочинили биографию: «Начал с кисти и дошел до ручки»; таким образом, случай с Веневитиновым вполне типичен — не может считаться случаем; как Балин, опаздывая на аэродром в командировку, нанял за три шестьдесят две пожарную машину и катил на ней с сиреной на красный свет, пока не был снят у самого аэродрома и отправлен в обратном направлении, тоже на казенном транспорте, но уже смежного ведомства; как по коридорам несется «Пуси-муси! — Га-га-га! — Три по двести? — Да, да, да»; как Балин вбегал к замотанному главному и, указывая на трещащий телефон, кричал: «Возьмите трубку, я вам звоню!» — и убегал; и главный брал трубку и слышал: «Извините, пожалуйста, русский просветитель из пяти букв по горизонтали»; как, изощрившись в попытках «купить» (разыграть) одного из новых завотделом и отчаявшись в этом, ибо тот был настолько глуп, что не поддавался ни на какие выходки, просто-напросто не понимая, чего от него хотят, как плохой шахматист, что на e2—e4 дает неожиданное h6, его, наконец, «взяли» на самом примитивном, с чего и надо было начать: оставили ему на столе телефон с просьбой позвонить; телефон был — похоронного бюро, куда была сообщена его же фамилия как покойника; и он с полчаса насупленно объяснялся с тамошним сторожем, а все толпились у двери — у замочной скважины; как, играя в пинг-понг в неположенное время, Шепитько в ответ на вопрос главного, где же срочный материал, отвечал: «Здесь», указывая на сердце; как Балин афиширует афоризмы собственного производства: «А желающие не хотят», «У него своя пятилетка», «Дубовая роща» (об отделе важного НИИ, с которым мы имеем дело), «Гранату надо знать, как бог черепаху» (при чем тут граната? при чем тут бог, черепаха?); как он же сказал про экспедиторшу, что она пятый год беременна; как в той же стенгазете переврали все фамилии, и не по типу «Сидоров — Седоков», а по типу «Сидоров — Восьмитабуреткин»; и как главный потребовал поправки, и как поправка появилась в следующем номере — появилась с добавлением: «Подобный отчет будет опубликован в следующем номере»: опять тот же стилевой финт с пропуском буквы: подобный вместо подробный: чья рука? как набирали, найдя в справочнике, номер человека по фамилии «Скуя» и, когда он отвечал «Скуя слушает», спрашивали: «Откуда, откуда слушают?»; как приехал иностранец по фамилии М… и как все наперебой стали звонить в параллельное учреждение, предупреждая, что придет тут один… этакое вдруг рвение; и как главный из того учреждения, потеряв терпение, отвечал: «М…-то он м…, это я понимаю, но как мне называть-то парня?!»; как на трамвайный вопрос: «Ваш билетик?» — Шепитько отвечал: «У меня пригласительный»; как он научил вахтера Славу сказать на митинге: «Еще президент Эйзенахуэр, глава мировых канализаторов», что в принципе правильно, но несерьезно; как Балин жевал маковую баранку на собрании и на замечание бухгалтерши крикнул: «Пить — как веревочке ни виться, бабы — ты мою Нельку знаешь, так вот я — жру. Разрешается! Дозволено! Чего пристала?»; как Балин сочинил фельетон в стенгазету — «Сучки́ и жучки́ в Хреновском лесу», что прочие остряки прочли «Су́чки и жу́чки»; как, наконец, Балин объявил, что в город завезли картины Дрезденской галереи; и как все кинулись, а потом подступили к Балину, и он нагло отвечал:
