Ёран Тунстрём - Сияние
И это открылось, стало явным, когда через несколько дней в самолете, летящем над Атлантикой, я нечаянно задел женщину, сидевшую в соседнем кресле, и, должно быть, частичка такого золота упала ей на запястье. Она почувствовала, как пушок на ее руке вспыхнул огнем, — потому-то первую ночь на родине я провел в гостинице «Сага» с этой филиппинской принцессой, которую ее отец отправил в кругосветное путешествие посмотреть на мир, и она, сама о том не подозревая, первой отведает филе макруруса с артишоками в плавленом эмментальском сыре и придет в такое восхищение, что ныне Исландия ежегодно экспортирует несколько тысяч тонн этого деликатеса для верхушки далеких нищих Филиппин.
На рассвете я покинул принцессу и, подняв воротник куртки, зашагал к рыбному рынку. Шагал под ликующим золотым дождем, творением Генделя и обыкновенной воды, слушал биение пульса траулеров, все более спокойное по мере приближения к берегу. И вот покой, безмолвие. А затем движение, скрип лебедок, голоса, громкий стук деревянных ящиков по камню, глухой рык тормозящих грузовиков. Я стоял возле подъемного крана, вдыхая запах даров моря, и видел кучу макрурусов и прочей бросовой рыбы, расползающуюся по каменным плитам набережной.
Но смотрел я на эту слизь, на эти огромные лопнувшие глаза с алчностью. А когда нагнулся поднять несколько экземпляров, невольно улыбнулся — силе собственной уверенности. В гостиницу я пришел с полным пластиковым пакетом.
Почему же я не пошел домой, на Скальдастигюр?
Почему, подняв воротник, крался по улицам, чтобы никто меня не узнал и не донес отцу? Разумеется, я думал: придет и его время. В Исландии инкогнито не останешься. Только бы распробовать эту рыбу, сделать ее моей концепцией, дать ей имя по моему усмотрению, а тогда… Размышляя об этом, я как наяву увидел перед собою отца, чуть сгорбленного, склоненного над книгой, а когда нагнулся вперед в кокпите своей фантазии, то обнаружил, что читает он «Песнь песней», строку «как половинки гранатового яблока — ланиты твои», — и все стало ясно.
Остаток пути до гостиницы «Сага» я бежал бегом. Распахнул дверь кухни.
Сэмюндюр сидел на табуретке и, прихлебывая кофе, читал «Моргюнбладид». Я шмякнул прозрачный пакет прямо на спортивные страницы.
— Для трапезы любви приготовишь этого глубоководного урода. Я считаю тебя лучшим в Исландии поваром, и, возможно, в твоих руках судьба всей страны.
— Ты никак решил с помощью этой дряни разделаться с деловой партнершей? Макрурус! Долгохвост! — Сэмюндюр фыркнул и отвернулся.
— Отныне имя макрурусу будет — гренадье, гранатовая рыба. Отныне и на все времена. И ты очень пожалеешь, если не постараешься приложить тут все свое кулинарное умение. Вдобавок это блюдо нужно подать самой прекрасной женщине на свете.
— Таких тут хватает, — заметил Сэмюндюр.
— Тем не менее, — отрезал я.
Мы только-только сели за накрытый стол, а мне уже не терпелось увидеть, как язычок, с которым я так близко познакомился ночью, встретится с нежным белым филе макруруса; может быть, думал я, после этой встречи наш галопирующий бюджетный дефицит обернется своей противоположностью?
Теперь мне предстоит изложить отрывки нашей беседы, совершившей поистине революционный переворот в экономике, — изложить по-английски, так как в переводе пропадает вся мягкость ее интонации.
— Ah, Pétur, what a lovely fish.
— Yes, isn’t it?
— What is the name of the fish we are eating?[64]
Прошу вас, читатели, произнести эти слова с филиппинским акцентом.
— Oh, it is a special Icelandic fish.
— I understand, but what is the name?[65]
Трудно врать такому красивому голосу, длинным пальчикам и прелестному язычку, но все-таки возможно.
— The name is grenadier[66].
Тут я сделал паузу, сообразив, что мы упорно съезжаем в аудиовизуальную сферу, что после слова «grenadier» должны бы вступить скрипки, могучей волной, куда более шумной, чем тихий плеск Тьёрднина. И вот вилка опускается, подцепляет еще кусочек филе и торжественно несет к полуприкрытым векам, к влажным губкам.
Ах, эти движения дальневосточных губ!
— It melts on my tongue. I wish we had a fish like that at home[67].
Я положил ладонь на ее запястье, думая о том, что стоило бы запечатлеть на пленке пушок на ее коже и изящный ротик — я бы не возражал, будь в Исландии побольше таких.
— Your wish might be fullfilled[68], — ответил я, однако в исландский траулер не превратился.
— These fishes make me long for you even more, they taste like… oh no, I can’t pronounce words like that in a restaurant like this.
— So let's go to the place where we can pronounce it[69].
Предложение Исландской авиакомпании провести на пути в Америку трое суток в Рейкьявике — именно то, что надо. Большего для филиппинских принцесс сделать невозможно, да и филиппинские принцессы наверняка не способны долго ублаготворять исландских экспортеров рыбы. Поэтому наша разлука была не слишком печальна. Но с тех пор семь мишленовских ресторанов оспаривают честь наречения имени бывшему чудищу морских глубин.
~~~
Отца отпустили из лечебницы на побывку.
Правительственный обед, состоявшийся у нас на кухне, прошел успешно. Хоть начался не очень-то весело. Когда я подошел к крыльцу, отец стоял в дверях, полуодетый, волосы всклокочены, засаленные подтяжки поверх нижней рубахи, серой, в пятнах.
— Ага, — сказал он, не двигаясь с места. — Вот и ты.
— Да, пап. Хотел сделать тебе сюрприз.
— Ага. Ну и как она?
— Кто?
— Азиатка. В «Саге».
— Ты был там?
— Нет.
— Но кто-то тебе сообщил?
— Да.
— Тогда прости. Я думал, совершенно чужой человек…
— Ты мог бы позвонить.
Наконец он посторонился и впустил меня в переднюю, я разулся, повесил куртку на крючок, поставил на пол свою маленькую сумку.
— Я приехал по работе. На несколько дней. Все решилось впопыхах.
— И что ты хочешь этим сказать? Что я бы путался под ногами? Не потерпел бы твоих эротических эскапад? Уж к чему я терпим, так это к эротике.
— Знаю, еще как знаю. У тебя даже есть тенденция флиртовать с моими женщинами, когда я привожу их домой.
— Ну, знаешь! Таких обвинений я не принимаю.
— Да уж, по твоей милости я чувствовал себя полным ничтожеством, ты перехватывал инициативу и…
— Это неправда, Пьетюр. Разве мужчине моего возраста запрещено смотреть на женщин? Разве это ваша привилегия?
— В тот раз, когда ты угощал палтусом под манговым соусом…
— Да, согласен, это было фиаско.
— Я не про ужин, ты флиртовал с нею.
— Наоборот, она мне не понравилась. Ни одной доверительной линии, если ты понимаешь, о чем я.
— Мне уйти?
Конечно, об уходе речи не было. В конце концов он довольно неуклюже заключил меня в объятия и объявил, что неуживчивым стал от тоски. Бурное волнение улеглось, и тихий плеск воцарился на кухне и в комнатах, когда я рассказал отцу о причинах моего скоропалительного приезда. Отцу тотчас загорелось участвовать в подготовке, и он помрачнел, когда я сообщил, что деликатесами займется Сэмюндюр из «Саги».
— Молодые повара… у них же нет чутья к колориту, может, я хоть помогу, а?
— Подобные обобщения весьма опасны.
Но я разрешил ему накрыть на стол. Трижды он менял красные стеариновые свечи на синие, четырежды — синие салфетки на красные. На зеленые. На желтые и опять на зеленые. Потом сказал, покаянным тоном:
— Именные карточки? Ты, наверно, не…
— Да не нужно никаких карточек.
Сказав это, я заметил, что он вроде бы прячет что-то за бегониями на окне, и передумал:
— Хотя в такой день… Но ты правда успеешь их сделать? Время-то уже…
Карточки у него всегда были очень красивые. В ту пору, когда нас было только двое — он да я, — он творил настоящие миниатюрные шедевры. Все они были навеяны каким-то будничным эпизодом, моей проделкой, увиденной сообща панорамой.
— Ну, если я поспешу…
Он смотрел в пол, будто застигнутый на постыдных стариковских слабостях, сантиментах, одиночествах, гадостях. Спина уродливо сгорблена, неопрятная одежда кричит о безразличии, никто, мол, все равно не придет… тяжко, больно. Но я постарался встряхнуться, в голове роились стратегические планы, будущее, МАКРУРУС. Я открыл холодильник, достал банку соленых огурцов.
— Хочешь огурчик, пап?
Он кивнул.
Это взбодрило его, правда ненадолго. Мы сидели, как раньше, на кухне, насаживали огурчики на вилку, выуживали из банки, клали на кусочек сухого хлеба и запивали молоком, прямо из пакета.
А потом он опять завел свое:
— Заправка для салата? Может, я хоть заправку приготовлю, ты ведь знаешь…
— Пап, Сэмюндюр все сделает. Твоя забота — пять карточек и…
— Мне ничего не нужно, я умею подавать на стол. Если хоть на это гожусь…
