Алена Артамонова - Маша, прости
– Артур, Артур, – словно пробуя слова на вкус, повторил Рыжий. – А ничего, мне нравится!
Незаметно за разговорами они вышли к Сене, где среди кишевших лодок, баркасов затерялась и старенькая баржа, служившая этим мальчишкам домом.
– Эй, Рыжий, нового привел? – встретил их на входе молодой паренек лет пятнадцати, одетый в приличный сюртук.
– Свой. Проходи, – новоиспеченный Артур гостеприимно подтолкнул Филиппа в спину.
– Лысый погорел, – делился новостями парень. – Собаку тянул, теперь, наверное, к святой деве отправится.
– Поделом! – отозвался Рыжий. – Сколько раз ему говорили, держись со шпаной, марьяж по-умному, а он как алюра! Пижон! Да и ты болтай поменьше. В рот, закрытый глухо, не залетит и муха!
Филипп перестал следить за птичьим языком, из которого ровным счетом ничего не понял.
От Джо ему, конечно, влетело, старый моряк сбился с ног в поисках Филиппа. Он даже навешал оплеух мамаше Тунье за то, что та не уследила за мальчишкой.
– Ну вот, как мы покажемся на глаза маркизе? – стонал старик, прикладывая Филиппу травяные примочки. – Якорь мне в глотку, если мадам не разорвет меня на куски!
– Джо, миленький, все будет в порядке, скажем, что я упал с лестницы.
– Да, и кубарем катился через весь Париж!!!
Уже въезжая в ворота, Филипп увидел одинокую фигуру Поля, сидевшего в кресле у ступенек замка. Мальчик отчаянно махал руками и извивался, словно муха, попавшая в сеть к пауку. Он пытался встать, но больные ноги крепко приковали его к креслу.
– Слава богу, месье Филипп, что вы уже приехали. – Пьер, старый слуга, проживший всю свою жизнь в доме маркизов, беззаветно верный и преданный этой семье, помог ему выйти из кареты. – Ой! Что с вашим лицом?
– Упал, – беззаботно улыбнулся Филипп.
– Мадам расстроится, – совершенно искренне сокрушался Пьер, и было непонятно, кому он больше сочувствует, Филиппу или своей госпоже. – А месье Поль целый день сидит во дворе и ждет, когда вы приедете. Он совсем ничего не ел, – продолжал ябедничать верный служака.
– Филипп! Филипп! – от этих полных искреннего восторга и радости воплей у Филиппа запершило в горле, он только сейчас осознал, как сильно соскучился по названому брату.
Он бросился к Полю и крепко обнял его.
– Я так скучал, так скучал, – прижимаясь к Филиппу, сквозь слезы шептал мальчик. – Ты самый дорогой мне человек. Не оставляй меня, я устал бояться, что больше не увижу тебя!
Филипп с нежностью посмотрел на несчастного подростка, из-за болезни выглядевшего сущим ребенком.
– Я тебя никогда не оставлю!
– Филипп, мальчик мой! – по каменным ступенькам лестницы спускалась мадам де Обинье. – Святой боже! Что с твоим лицом? – она с ужасом разглядывала подростка.
– Ничего страшного, мадам, я просто упал.
– И это ничего страшного?! Пьер, что ты стоишь! Быстро запрягай лошадь и немедленно привези доктора.
– Мадам, я здоров!
– А где этот негодник Джо?! Я так и знала, что отпускать с ним ребенка – это сущее безумство! Пойдем, я уложу тебя в постель, – тоном, не терпящим возражения, приказала маркиза.
– Кажется, пронесло, – облегченно вздохнул Джо, покидая свое укрытие. – По крайней мере, меня не выгнали. А отругают – то и поделом!
1984 г. СССР. Москва
– Тебе лучше забыть о ней.
Федору показалось, что его ударили в солнечное сплетение, он выбежал на улицу.
Уехала! «Я всегда буду с тобой». Навсегда. «Мы всегда будем вместе». В Америку! «Тогда я останусь здесь».
Он совсем обессилел и присел на лавочку.
– Школу прогуливаешь?
Федор поднял глаза, рядом с ним сидел неопрятный мужик с подбитым глазом.
– Э, паря, тебе плохо, что ли?
– Плохо, – прошептал он. – Мне очень плохо.
– Подожди, – мужичок порылся в своей грязной авоське, что-то поколдовал и подал ему кружку.
Федор помотал головой.
– Пей! С такими глазами недалеко и до беды. Пей, – он чуть ли не силой влил ему водку.
Жидкость обожгла горло, из глаз ручьем полились слезы.
– Поплачь, поплачь, паря! Это глупости, что мужикам плакать нельзя.
Федор и впрямь разрыдался, и, сам того не ожидая, рассказал незнакомцу все. Мужик слушал, не перебивал, только изредка чесал свою немытую голову. Потом налил себе водки, выпил, налил еще.
– Знаешь, что я тебе скажу, все бабы суки! И не терзай себе душу. Таких Маш еще куча будет! Ты вона парень видный.
– Не будет! – Федор грязной рукой размазывал слезы.
– Ты меня слушай, я жизнь прожил! Меня вона моя по морде заехала. А что я сделал? Ну, спер треху. Так понятие нужно иметь, мне ж похмелиться надо? И еще орет: «Домой не приходи!» А мне что? Я вона к Надюхе пойду, она мне завсегда рада. Потому как нас, мужиков, меньше, чем их, баб! – он смачно плюнул через плечо. – А чтоб за них слезы лить?! Эх ты! Да они ж не люди! Ты вот что паря, вставай, – он с силой оторвал Федора от скамейки. – Домой дуй, а то простудишь свое хозяйство, не только Маша убежит. Ну-ну! – мужчина вытер его вновь набежавшие слезы. – Иди. Все перемелется, мука будет. Еще и сам над собой посмеешься. Бабы уходят и приходят, а нам себя беречь надо!
В школу он не пошел, вечером забежал Колька, принес его сумку и о чем-то пошептался с Ниной Сергеевной.
Федор лежал в своей комнате, мать тихонько поскреблась в дверь, но заходить не стала.
Он лежал, а перед глазами вставали картинки.
Смешная Маша, с бантиком и в детских гольфах. Первая близость. Сиамские мишки и их обручение. Эти картинки чередовались с другими сценами, связанными с отцом. Раньше ему казалось, что обида на отца прошла, что он выкинул ее из жизни вместе с самим образом папаши. Но теперь это оказалось не так. Обида не ушла, она просто затаилась в укромном уголке его души и теперь выползала наружу. Федор чувствовал себя, как моллюск, заглотнувший песчинку, и на эту песчинку кадр за кадром ложилась обида и гнев за предательство самых близких и любимых ему людей. И эта песчинка внутри него самого разрасталась, но превращалась не в прекрасную жемчужину, а в страшное чудовище, которое, окрепнув и подняв голову, начинало пожирать его изнутри.
Его депрессия затянулась, и все казалось настолько безнадежным, что ему приходилось делать громадное усилие даже для того, чтобы выпить глоток воды. Горечь утраты и боль была бесконечной. Состояние безысходности и бессмысленности не покидало его. Он чувствовал себя одиноким и потерянным, а боль в сердце, казалось, навечно поселилась там.
– Феденька, – в комнату вошла мать и присела рядом с ним на кровати.
Он даже не повернул головы.
– Так нельзя, сынок, поешь хотя бы.
В ответ – молчание.
– Федор! Прошло десять дней, ты что, умереть хочешь?!
Он хотел.
– Сыночек, миленький, я знаю, что тебе больно, но это жизнь. – Она кричала, плакала, уговаривала его, трясла за плечи. Совсем обессилев, Нина Сергеевна тихонько, будто сама себе сказала: – Нет горя, которое нельзя было бы вынести, есть счастье, которое нельзя себе представить. Это вначале кажется, что трудно и нечем дышать, но проходит время, и ты начинаешь заново учиться жить. Я это знаю, и если я смогла выжить, то и ты справишься. – Она тихонько погладила его по голове. – Любовь по гладкому пути не ходит, а большая любовь – это всегда драма. Ты вышел из розовой полосы своего детства, и теперь начинается переменчивая дорога взрослого человека. У тебя еще не раз будут разочарования. Но и радости тоже будут! Ты не можешь запретить птицам скорби виться над твоей головой, но не позволяй им свить гнездо в твоих волосах!
Федор повернул голову, и Нина Сергеевна содрогнулась: вместо глаз на нее смотрели пустые, черные дыры…
«Боже! А что же тогда внутри?!» – она прикрыла рот ладошкой, чтобы не закричать.
Федор встал, превозмогая боль и головокружение, встал для того, чтобы жить, но уже по своим правилам.
К обиде подмешивался гнев, а вместе они родили огромное чувство вины и собственной несостоятельности.
«Почему это происходит только со мной? Неужели я создан только для того, чтобы кто-то вытирал об меня ноги? Ну уж нет! Больше я этого не допущу!» Внутренний был тверд. «Раз вы не умеете ценить доброту и любовь! Что ж, я стану одним из вас!»
Осунувшийся, с поблекшим взглядом подросток посмотрел на себя в зеркало и оскалился.
– Ненависть и презрение, вот что заслуживают люди!
Он был уже большим, чтобы чувствовать боль, но еще слишком маленьким, чтобы справиться с ней!
Федор долго репетировал циничную усмешку и фразу «Маша? А кто такая Маша?» Но в школе его никто и ни о чем не спросил. Ребята были настолько поражены ее молчаливым бегством, приравненным ими к предательству, что просто забыли о ней. Они вычеркнули Машу Морозову из своей жизни, как будто ее никогда и не было!
