Василий Аксёнов - Весна в Ялани
– Придём, – говорит Коля. – Да и до Пасхи буду заходить.
– Будьте добры, уж приходите. То как-то это… Я и яиц на вас накрашу…
– А у нас есть.
– Знаю, что есть… Вы там, я тут – не по-людски, в такой-то праздник, по особосте… Кулич из города мне Марья посулилась освящённый привезти, соседка ваша. Черемных. С ней манаезу заказала. Какой салатишко сготовлю…
– А майонез зачем?.. Когда сметана.
– Сметану есть куда девать. Хоть и продать… Вчера была тут, в долг брала.
– Ладно, – говорит Коля.
– Сметаны много накопила. Кто продавал бы. Ты же не поедешь…
– Да у меня…
– Я, Кольча, знаю. Мы торговать-то не умем, таланту нету, не привышны… На зятя жаловалась. Марья. Не просыхат. Работы нет, на что-то пьёт вот?.. Вы не ругаетесь с ней, – спрашивает мать, – со своей барыней, кержачкой?
– Нет, – отвечает сын. – Нам чё делить?
– Ну, слава Богу, – говорит Галина Харитоновна. – И не ругайтесь. Жизнь коротка, живите мирно. Дрова-то будем покупать? От этих вон осталось полполенницы. В зиму уходит… столько топишь. В день-то три раза иногда.
– Сам напилю, – говорит Коля.
– А как поймают да накажут? Теперь же с этим вон как строго…
– Не накажут.
– Ага, надейся. Не накажут. А кто-то еслив донесёт?
– И пусть доносит.
– Да ты чё!
– Или договорюсь с каким-нибудь водителем, – говорит Коля. – Подвезёт брёвна к дому. Свалит. Тут, около дому. Распилю. Или на тракторе хлысты притянут. Сколько попросишь.
– Ну, расколоть-то уж расколются. Не все же сразу… А так-то можно?
– И складу. А чё нельзя-то? Им заработать тоже надо.
– Платить же им?
– Но ведь не столько.
– Уж лучше купим. Закажу. А то и бойся. И спать не буду – буду думать… Пенсию принесут вот, и расплатимся. Эти уже напиленными, в чурках, привезут, тебе не мучиться. А расколоть – наймём кого-нибудь…
– Я сам.
– Да много одному… Ты-то в лесу маленько заработал хоть?
– Да чё-то Федя обещал, – говорит Коля.
– Обешшанного, – говорит Галина Харитоновна, – три года ждут, сам знашь. На татарина надейся…
– Луше давал…
– Луше-то ладно. Дак и с тобой должён же рашшитаться. Луше – аванс там или чё… Тебе – получка. Ведь положено?
– Рассчитается, – говорит Коля.
– Ну, дай-то Бог, – говорит Галина Харитоновна. – Без денег трудно. Всё купить.
– Луша барана продала.
– Ну, это Луша… На это долго проживёшь?
– Летом грибы пойдут… и ягоды.
– Дожить до лета ишшо надо… К этому времени обычно Зинаида приезжает.
– К маю.
– Дак май-то вот уж, на носу… Боюсь её я чё-то, Кольча.
– Кого?
– Да дочь свою, сестру твою… За чё-то злая на меня.
– За чё?
– Ума не приложу. Не знаю, чё я ей такого сделала?.. И мнуков жалко. Без молока-то им… там, в этом городе. В Ялань синих, как пуп, привозит, – говорит Галина Харитоновна, – а здесь побудут лето, молока попьют да свежим воздухом подышат, домой уж розовыми их увозит, как поросят.
– Ну, – говорит Коля.
– Вот тебе и ну, – говорит Галина Харитоновна.
– Да чё бояться-то?
– Не знаю. Боюсь, и всё тут.
– Ты не бойся.
– Легко сказать…
– Будет чё говорить, а ты молчи.
– Ей против слова не скажи. И так молчу уж, не перечу.
Ещё немного посидели. Полюбовались днём. Тот того стоит.
– Пошёл я, – говорит Коля.
– И я пойду, – говорит Галина Харитоновна. – Уж насиделась. Да и под кофтой-то сопрела, ещё продует.
Пошёл Коля. Мать ему вслед:
– Ты бы постригся.
– Постригусь.
– А то как этот… из кино-то… или – как леший.
Кто из кино, осталось неизвестным: покинув лавочку, в ограду мать ушла.
Как леший – ясно.
– Вот только кто его где видел?
Направился Коля к Кеми. Не близко тут – не на Половинку, не к устью Бобровки, – а на Верхний Крутой яр. Давно там не был. По тропинке, через ельник. Под горючим складом – так тропинка эта называется. Как, мол, пойдёшь? Да под горючим, дескать, складом. Тут летом сыро, но зато короче, чем по дороге основной. Заправка раньше здесь располагалась, на угоре, к самому ельнику впритык. При МТС ещё, потом и при колхозе. Солидол хранился в деревянных бочках. Нигрол – в железных. Как обычно. Солярка и бензин – в цистернах. Стояло несколько домов, плотным забором огороженных. Пусто теперь. Даже и столбов от забора не осталось. Но как тут было раньше, Коля помнит. Выслеживали они – Коля и его приятели, подростки, – когда сторож, Проня Малафеев, горбатый и уже не молодой, но только что женившийся, уходил домой жену свою проведать, и воровали масло и бензин – для мотоциклов.
На мотоциклах-то порассекали…
– Спать, тарахтели, не давали старикам.
Снег на тропинке. Твёрдый, как лёд, – утоптанный, не скоро стает. Навоз на нём, помёт собачий – вытаял.
– Как на подносе.
Тропинка не извилистая, а прямая. Словно визир. Будто через прицел ружья её наметили и протоптали. С запада на восток. Ельник дремучий с двух сторон – стеной зелёной, непроглядной. Влажно. Свежо. Бобровка рядом, метрах в ста. Слева – гора, справа – низина.
Толкает приближающееся к горизонту и попадающее сейчас точно в прогал тропинки солнце Колю в спину, его лучами обгоняет, играя словно.
Замечает на ходу Коля, благо идёт, а не летит:
Выявили лучи заполненную водой проталину на тропинке, в проталине – прошлогоднюю, зелёную, не увядшую под снегом траву и сор, оставшийся после зимы, – листья, хвоя и чешуйки от еловых шишек. Вода прозрачная – её как будто нет, вот только небо и вершины елей отражает, чем лишь себя и выдаёт.
Так и в душе… Лучом в ней высветит – и благодать её будто коснётся.
Как произошло с ним, с Колей однажды, когда отправила его мать в Елисейск на пасхальную службу, чтобы потом его расспрашивать подробно о том, как было, кто служил. Ночь Коля в церкви отстоял. На всё смотрел. За всех молился.
И коснулось.
А потом, в Светлый уже понедельник, поздним вечером, разговевшись с раннего утра со своим троюродным братом, внуком Марии Сергеевны Александровой, уже покойной, пришёл он в сквер, где был, как полагали все, только не Голублева Катя, в братской могиле захоронен с воинскими почестями Голублев Иван, будто погибший на первой чеченской, и, разговаривая с ним, выпил бутылку водки, всунутую ему в карман пиджака на дорожку троюродным братом, и радость, помнит Коля, улетучилась.
Угаснет луч – и мрак в душе. Или вот наступлю, и замутится.
Не наступает. Чтобы в ней воду не смутить, он стороной проталину обходит.
Вышел на берег. Дух перехватило.
Несёт с шумом и треском под самым яром почти сплошной массой льдины, лесины целые с корнями, кокоры, как их называют здесь, доски и брёвна – всё то, что своровала с берегов река, – будто в подарок для Ислени. Много притоков ей сейчас несут подобные дары.
Старый тальник и молодой прогонистый сосняк на другой низинной, ровной стороне в воде – как малорослые, выглядывают. Вода до Камня разлилась, до самых сопок. Большая нынче. Прибывает.
Сел Коля на скамью, всю сплошь испещрённую вырезанными в разные годы инициалами и признаниями в любви или в презрении. Плюсы, и минусы, и знаки равенства. И здесь был кто-то. Колиных нет следов – не обозначился.
Смотрит на Камень, обагрённый закатом, – тоску какую-то переживает, как по далёкой будто Родине.
Как она, бабушка… Ерусалим? И за луной-то… он же тоже…
Высоко луна поднялась – как оттолкнулась. Пожелтела на зелёном, побледневшем на востоке небе – заметнее стала.
– Прими на Себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола милостивый…
И развеет… Но чё-то это…
День уже длинный, но не бесконечный. Вечереет.
Удод занудно гукает в болоте. Коростель скрипит однообразно. У зайцев свадьбы – веселятся: слышно, как бегают по галечнику. Прохладой веет от реки.
Вспоминает Коля, как в десятом классе, уже во время экзаменов, собирались они здесь с ребятами. Пели, играли на гитарах. Немного выпивали. Вина. Коля ни петь, ни играть не умел. Слушал. Такой был вечер, разошлись все. А они – Коля и Голублева Катя – остались. Тут же сидели, на скамейке. Той нет, подгнили ножки, этой заменили, и этой срок уже – не новая. Кемь упала, но была ещё не в берегах. Дорожка лунная через неё бежала – как для кого-то. Сидели они рядом. Молчали. Коля и за руку взять Катю не решался. Часа в два белой уже ночи проводил Коля Катю до её дома. Подала ему Катя на прощание руку. Долго ладонь её держал, не выпуская, – так осмелел вдруг, расхрабрился. Шёл домой потом и, сердцем обмирая, думал, что произошло у них с Катей очень важное: будто они уже на веки связаны, соединились. После ещё не раз они встречались. Так же сидели, смотрели на звёзды, на уже тихую после разлива Кемь. А потом ушёл Коля в армию и во время службы прикидывал в уме, что вернётся домой, и они поженятся, то есть оформят брак официально, уже свершившийся, в рукопожатии, на самом деле. Потом узнал, что Катя родила, но замуж не вышла. Коля стал так считать:
