Василий Аксёнов - Весна в Ялани
Господи, сделай так, чтоб ей полегче было, хоть маленько… то так-то чё уж… сердце жмёт, как её жалко.
– Топор бери и отрубай… Шучу, конечно. Хоть и это…
В Луговом краю, на улице Нагорной, чуть ли не всех своих домов уже лишившейся, за двумя смежными огородами, чернеющими унавоженной за сотни лет землёй, между собой ругаются Электрик с Раей. Не как в немом кино. А как на сцене местного театра. Или балагана. Только вот Коля и Галина Харитоновна, как самые неимущие и демократические зрители, сидят от сцены далеко – в задних рядах, а то и на галёрке, и поэтому голоса актёров им слышны, а вот их реплики они не разбирают. Но это и не обязательно, когда – и не только Коле и Галине Харитоновне, но и всем в Ялани – наизусть известно содержание. Действие – не редкое для Ялани событие, идёт часто и с неизменным успехом, хоть и разной всегда длительности, что напрямую зависит от степени накала страстей и градуса трезвости исполнителей, и с некоторыми незначительными изменениями, вносимыми в спектакль по ходу игры. Кто-то от кого-то – или Рая от Электрика, или он от неё – спрятал выпивку-заначку. Один предусмотрительно спрятал, а другой, удачливый, нашёл и выпил в одиночку или, и так случается, найти никак не может, а оттого и сердится и негодует; ради разнообразия они меняются ролями. Вот и пружина этого сюжета. Здесь ни модерн, ни постмодерн не ночевали. Просто, доходчиво. Как в жизни.
И другие несогласия у них бывают. На почве политики (Рае нравится вождь Либерально-демократической партии, Электрику – лидер коммунистов). Или искусства, например, вместе увиденного в телевизоре. Ювенальной ли юстиции, нужна она нам или нет. Но вот до драки дело не доходит. Веротерпимы. Если, по нынешним-то временам, понятнее выразиться: толерантны.
Гоняется Электрик за Раей с криком и с палкой по пустой, без построек, разрушенных и испиленных давно уже на дрова, ограде. Упала – обо что-то, может быть, споткнулась – Рая вниз лицом, перевернулась резво на спину, руки вверх, как кошка лапы, вскинула – будто когтями защищается от хищника. Подбежал хищник – Электрик к жертве – к Рае, замахнулся на неё палкой, яростно ей, повизгивающей, что-то сообщает. Тут же к ней низко наклонился, словно заглядывая ей в глаза. Палку в сторону немного погодя отбросил, помог Рае подняться. Пошли они в дом. Чуть не под ручку.
Занавес опускается. Но поклониться зрителям актёры не выходят: договорились – ясен смысл.
– Вот такие мы бывам, – говорит Галина Харитоновна.
Молчит Коля.
– Хоть телевизор не смотри. Свои артисты. Кажен день. Пошли вон, тока не салуюцца, а вроде тока что дрались.
Коля молчит.
– Вчерась чудили – вдвоём мутузили, как тузика, Флакона. Как ишшо тока не убили?.. Потом пошли все вместе пить – орали песни. А у тебя чё-то стряслось? – спрашивает Галина Харитоновна, глядя на сына. – Тебя как в воду опустили.
– Нет, – говорит Коля, глядя на Камень. – Ничего не стряслось.
– Сидишь, угрюмый, как старик, – говорит Галина Харитоновна. – Не заболел?
– Да нет. Здоровый.
– Случилось чё-то? Признавайся. Я же идь вижу.
– Ничего не случилось, – говорит Коля.
– Да ты не скажешь, – говорит Галина Харитоновна. И говорит: – Повеселее раньше был, таким-то не был. Читай молитву: прими на Себя скорбь мою, Заступница, отгони от меня тоску, Никола милостивый… И развеет.
– Да я ничё… чё-то так просто, – говорит Коля. – Может, весна, дак оно это…
– И витаминов не хватат… Пока каки тут витамины? Им не пора.
– До черемши-то доживём.
– Может, и доживём, Бог даст… Отцу-то сколько уже будет?
– Десять.
– А он какого умер, в августе?
– Двадцать второго.
– Двадцать четвёртого похоронили, значит. Забываю. Время идёт, – горько вздыхая, говорит Галина Харитоновна. – Стоит лишь помереть… Чё-то весь день сегодня из ума он не выходит, твой отец. Вся наша жизнь перед глазами. Всякое было. И худое, и доброе. Жили и не́ жили. Как день один, одно мгновенне. Уже и май не за горами, праздник Победы.
Ещё и солнце высоко, и луна показалась над Камнем. Белые пятна вперемешку с голубыми и в белом ободе на голубом – её не сразу и заметишь.
– Она растёт или пошла на месяц? – спрашивает Галина Харитоновна. При дальнозоркости-то разглядела.
– Растёт, – говорит Коля.
– Да, полнолунне же. В календаре-то обозначено. Смотрела. Точно. Дня через три или четыре… Там, за луной, – говорит Галина Харитоновна, – горный Ерусалим… Мама всегда так говорила наша, твоя бабушка.
– У-у, – подтверждает Коля, что услышал.
– Господи, помяни в Царствии Твоём душу рабы Твоей Фёклы. Очень хорошая была. Пожить подольше не пришлось вот, – говорит Галина Харитоновна, перекрестившись. И говорит: – Помню, попросила я его, отца-то твоего, убить кота, такой был пакостный котишко, вредный, сладу с ним никакого прямо не было. Чуть прозевал, он на столе. Пока он тут, не отлучайся. Не уследишь, как и сворует. Да ты его, поди, и помнишь. Косматый, серый, – говорит Галина Харитоновна. – Мохнашкой звали.
– Помню, – говорит Коля.
– Поймал его отец, посадил в мешок, понёс в болото, куда ходил ты, тут, поблизосте. Вернулся. С пустым мешком. «Убил?» – спрашиваю. «Убил», – отвечает. Ну ладно. А потом пошла куда-то, вижу, бредёт к дому, в гору-то вот, Мохнашка наш, живой-здоровый, но тока тошшый… Где его носило?
– Исчез потом.
– Собаки разорвали.
– Я тогда в армии служил.
– Как раз в то время… Убить их, кошек, трудно очень. Они живучие, как совесть. Да пришибить отец его и не пытался, а так в болоте отпустил. Пусть, мол, идёт на все четыре стороны. Ну, кот и выбрал… Куда ж ишшо, домой, конечно. Ему одна тут сторона. Кто бы зимой-то стал его кормить? Кому нужён он? Был бы путний.
– И фронтовик вот, ну а это…
– Не мог.
– Рука не поднималась.
– Нет, – говорит Галина Харитоновна. – Не поднималась. Нам и скотину Фанчик забивал всё больше. Знашь же.
– Да.
– Смирный был шибко. Как земля. Отец-то.
– Стрелял же в немцев.
– Не рассказывал. Стрелял… От комаров-то не отмахивался. Ну, в немцев, может, и стрелял. Там наугад-то, может, и пулял, не прямо ж в немца.
– Представляю.
– Самый был тихий в ихней родове. Стой на тебя же.
– Я-то… это…
– Отец голимый.
– Уродился.
– Как две горошины… Бойчее, Кольча, надо быть.
– Да я и так…
– А то уж слишком… Уж я-то знаю, как ты так… Надо же и себя иной раз показать. Ведь не совсем же бескарахтерный. С хребтом. Когда-то надо и не подчиниться, кому-то можно нет сказать…
– Ты чё, про Лушу?
– Нет, не про неё. С Лушей живёшь – и тяготы с ней делишь… На том, отце, хотел кто, тот и ездил, и на тебе…
– Не шибко.
– Некуда уж шибче.
– Никто не ездит.
– Лишь ленивый…
– Ну, мама.
– Вот тебе и мама… Он расторопней только был. Ты-то уж вовсе…
– На работе? – спрашивает Коля.
– Да по работе-то и на тебя грех кому жаловаться, – говорит Галина Харитоновна. – По жизни. Он за себя мог всё же постоять, когда припрут-то… себе под нос, но буркнуть против чё-то.
– А я?
– А ты спасибо ишшо скажешь… Ну, уж какого родила… Издали спутать можно, так похожи… Будь бы он жив, не знала бы, что умер, не различила бы я вас и по походке…
– В штаны как будто наложил.
– Вместо тебя подумала бы на него… Это же в шутку. Ну, тихо ходишь, соглашусь. Подторопить иной раз хочется…
– Подторопила бы.
– А толку?
– Он мне приснился тут недавно… папка.
– Как?
– Будто сидит здесь, под черёмухой, как он сидел всегда, ссутулившись, руки зажав между коленями, и говорит: «Всё ничего, по ветерку соскучился вот только». Ветер в черёмухе будто шумит.
– Он ветерком-то называл меня. В минуты добрые. Он лишь да я это и знали. Проговорился… Тоскует, значит. Скоро, скоро…
– Не надо, мама.
– Да я так.
Посидели ещё сколько-то. Поговорили. О разном. Помолчали – каждый о своём, а может, и об общем.
– Пойду, – говорит Коля.
– Уже соскучился по Луше? – спрашивает мать.
– Да я на Кемь… Гляну, вода как… прибывает?
– Сходи, – говорит мать. – Прогуляйся. С нею на Пасху-то придёте?
– Наверно, – говорит Коля.
– Мной не побрезгует, отступницей?.. Они же гордые.
– Кто?
– Кержаки-то. Нас осуждают всё за всё… Я буду ждать… То мне одной тут в Светлый день… И в церковь, в город, не поедешь, с этим хозяйством. Кто тут бычка с коровой напоит… и подоит её? Другой доярке может и не даться. Как на неё когда накатит, она – такая.
– Могу и я.
– Коровка с норовом.
– И Луша может подоить.
– И вам тут бегай… Только и буду думать о корове – как, подоили или нет? Как тут управились? В какое время? В город-то ехать. И Лушу может не принять. Глазишши выпучит свои и не подпустит. Ишшо боднёт. Не дай и Бог. Рога-то – вилы.
– Придём, – говорит Коля. – Да и до Пасхи буду заходить.
