Сара Батлер - Десять вещей, которые я теперь знаю о любви
Распаковываю валик и лоток, приношу из кухни нож и открываю крышку банки. Вспоминаю, как мы с Кэлом красили спальню — и с какой гордостью потом смотрели на дело своих рук. Невыносимо думать, что теперь другая женщина просыпается там.
Провожу белым валиком по красной стене, делаю шаг назад, оглядываю еще влажный след и смеюсь. Смотрю туда, где раньше росло лавровое дерево. Теперь там совсем иначе. Светло. В горле что-то запершило. Я начинаю тихо мычать себе под нос, а потом, раз уж никого нет поблизости, принимаюсь напевать: Алиса, Алиса, Алиса. Не лезь в кроличью нору, без тебя я не могу. Останься тут со мной, Алиса, Алиса, Алиса. Окунаю валик в краску и продолжаю.
Таскаю за собой стул по всей комнате, прокрашивая верхнюю часть стен. Брызги попадают на плинтус, пачкают все руки. На один только слой у меня уходит два часа. А когда я встаю посреди комнаты и оглядываю результат, то вижу: красная краска проступает из-под сливочной, а углы все в следах от кисточки. Отец разозлился бы на меня за это? Хочется позвонить кому-нибудь — Кэлу? — и попросить утешить. Но я не стану.
Надо подождать четыре часа, прежде чем наносить второй слой. Завариваю чай, выкуриваю три сигареты, отчищаю краску с лица и рук. Потом снимаю ключ с гвоздика возле черного хода и выхожу в сад.
Отцовский сарай, весь заросший плющом, притаился в дальнем правом углу. Внутри пахнет землей и табаком. Мягкая белая паутина свисает со стен. В нижнем ящике старого комода, выцветшего от воды и времени, я нахожу спичечный коробок, который гремит, когда я беру его в руку. Он набит зернышками. Крошечные черные пульки. Семена разной формы: одни идеально круглые, другие — заостренные на конце, будто стрелы, третьи — как апельсиновые дольки. А еще есть какие-то светлые зернышки, что-то вроде сушеного гороха. В верхнем ящике я обнаруживаю четыре зеленых поддона для рассады и полмешка компоста.
* * *Заканчиваю второй слой. Красный все еще видно. Ты еще видишь красный? От химических испарений гудит голова. Сажусь на застеленный пленкой стул и смотрю на стену — туда, где раньше висела карта. Ее забрала Тилли. Представляю, как эта карта висит над ее камином. Вестминстер; изгиб реки похож на костлявый локоть, весь в родинках-лодках; город плавно уходит в поле.
Кажется, что комната затаила дыхание и смотрит на меня с упреком, словно я сделала что-то плохое. Нет, это просто комната в доме, который скоро выставят на продажу. Просто комната в доме.
Если приглядеться, то красный все же видно. Слегка.
Иду обратно в сарай. Накрапывает легкий дождь. Замираю на минутку, слушая, как капли тихо стучат по крыше, потом забираю спичечный коробок, один из поддонов и компост.
Ставлю все это на кухонный стол и сажусь. Когда я открываю коробок, зернышки рассыпаются, будто пытаясь убежать. Беру крошечный шарик и подношу к лицу. Смотрю на него. Но он ничего мне не говорит. Встаю и наливаю себе вина. Веки потяжелели, как сугробы. Кожа немеет, все тело ноет после работы. Снаружи почти стемнело. Дождь идет ровно, чертит на стеклах тонкие четкие линии.
Что мне сейчас нужно, так это посидеть рядом с отцом и спросить у него…
«Почему ты сказал, что ничего не оставил в память о маме?
Почему не хотел говорить о ней?
Ты винил меня в том, что она села за руль в тот день?
Когда у меня исчезнет это ощущение? Словно я иду по краю и вот-вот сорвусь.
Почему я просыпаюсь по ночам и чувствую, будто дом злится на меня?»
У него не было времени на такие вопросы. Он был из тех людей, что просто делают дело, а не пускаются в размышления или разговоры. Он посмотрел бы на меня тем своим озадаченным взглядом. Взглядом «кто эта девочка и почему она не может вести себя так, как ее сестры». Взглядом «Алиса, пора бы тебе остепениться».
Я сажаю семена как попало. Просто насыпаю компост в поддон, пачкая коричневым порошком стол и пол. Потом наполняю водой бутылку из-под вина и равномерно поливаю. Вода стекает на стол, я пытаюсь протереть ее бумажным полотенцем. После этого сую пальцы в землю, — один, второй, третий, четвертый, пятый, сбилась со счета, — вынимаю, кидаю по зернышку в каждое отверстие и присыпаю компостом. Хочу быть маленьким черным зернышком. Хочу зарыться в жирный чернозем — и чтобы от меня требовалось только одно: расти.
Ставлю поддон на кухонный подоконник, рядом с цветками — серебристым и розовым, ниткой жемчуга и связкой крышек от бутылок. Хочу полить семена еще, но боюсь перестараться. Я ничего не понимаю в садоводстве. После того как я угробила кактус, который Кэл считал бессмертным, он больше никогда не подпускал меня к своим цветам. Стою, смотрю на черную землю, будто жду, что сейчас что-то произойдет. Боюсь, что ничего не произойдет. Возможно, зерна слишком старые. Возможно, они уже мертвы.
Десять фраз, которые я сказал бы своей дочери1. Прости меня.
2. Ты тоже видишь, что слова разных цветов? Тебе передалось это?
3. Он так и не сказал тебе обо мне?
4. Я пытался.
5. Не знаю, как это все рассказать.
6. Я искал тебя, поверь мне.
7. Я не в силах ненавидеть твою маму.
8. У тебя все хорошо? Жизнь сложилась удачно?
9. Ты мне снилась — всю жизнь.
10. Прости меня.
Я ищу в списке имя Антона, но не нахожу. Оглядываюсь по сторонам, но его нигде нет.
Замечаю только пару знакомых лиц — леди Грейс в фиолетовом платье, с потрепанной детской коляской, и Боб, который всегда улыбается, несмотря ни на что. Остальных я вижу впервые. В крипте пахнет томатным соусом и растворимым кофе.
— Вы знаете человека по имени Антон? — спрашиваю я девушку за стойкой. Длинный тонкий нос, темные волосы собраны в пучок на затылке. Ей не больше двадцати.
Она морщит лоб, потом качает головой:
— Антон? Нет, не припомню.
Судя по выговору, она из Ньюкасла. Как же она оказалась тут?
— Он поляк, — говорю я. — Примерно моего роста, но крупнее, шире меня.
Девушка снова мотает головой.
— Может, спросите у остальных? — Она обводит жестом помещение.
Я перехожу от стола к дивану, потом иду на кухню. Наконец нахожу одного знакомого Антона.
— Я — Охотник. Как крутые сапоги, — гогочет он. — Так, говоришь, Антон? Поляк?
— У него есть дочка.
Охотник хлопает себя по бедру. Грязно-белые штаны велики ему на размер или два.
— Да-а, мужик! А девчонка с косичками, да?
— И в голубом платье.
Он бросает на меня резкий взгляд:
— Погоди-ка, а ты, случаем, не педофил?
— Он мой друг. Я хотел попросить его мне помочь.
Охотник кивает и сообщает:
— Мужик получил работу. — Он откидывается на спинку кресла и снова кивает, будто заслужил поздравления. — Дагенхэм. Дома строит. Сказал, копит на билет домой. Хочет уладить что-то со своей мадам.
Охотник трясет головой. Его длинные седые волосы связаны в хвост обрывком веревки.
— И чего они все забивают голову этой брачной ерундой? Не понимаю.
Не знаю, стоит ли ему верить.
— Мужик даже разжился койкой на ночь, — продолжает Охотник. — Временно, типа.
— Откуда ты все это знаешь?
Взгляд с прищуром из-под кустистых бровей.
— Тут говорят: хочешь узнать чего-то — иди к Охотнику.
Он поднимает и опускает плечи.
— Хочешь — верь, хочешь — не верь.
Я киваю. В любом случае, Антона здесь нет.
— Так. — Охотник вылезает из кресла и хлопает меня по плечу. — Давай-ка отведаем изысканных блюд в этом шикарном заведении, а заодно ты мне расскажешь, чем тебе помочь.
На ужин дают тушеные бобы с помидорами и ломтиком белого хлеба. Охотник ест с напускной аккуратностью, после каждой ложки промокая губы бумажным полотенцем.
— Ну? — говорит он. — Валяй. Срази меня.
Я отрываю кусочек хлеба, макаю его в миску и смотрю, как он краснеет.
— Завтра я встречусь со своей дочерью.
— И?
— И… ну… — Я вдруг чувствую, как меня накрывает голубой волной паники. — Да посмотри, в каком я виде!
— Ты отлично выглядишь, Даниэль. И не любитель заложить за воротник. Я же вижу.
— Но я бродяга.
— А… — Охотник берет ложку, — то есть твоя дочка об этом не знает?
Я крошу хлеб в соус.
— Сколько ей лет?
— Двадцать восемь.
Он понимающе кивает:
— И ты давно ее не видел?
— Сложная история.
— Как всегда. Она хоть знает, кто ты?
— Я просто хочу выглядеть прилично. Не хочу все испортить, даже не начав.
— Ясно.
— Я собирался попросить Антона, — смеюсь я. — Собирался попросить его подстричь меня. Узнать, нет ли у него бритвы.
Охотник тоже смеется.
— Просто меня это как-то не слишком заботило раньше, — говорю я, наблюдая за тем, как Охотник доедает ужин. На его правом запястье три ряда светлых деревянных бусин. Он наверняка считает меня дураком.
