Заур Зугумов - Воровская трилогия
Я не припомню случая, чтобы во время или после подобного рода торжеств был хоть малейший кипеш. Если бы не посвященного в некоторые тюремные тонкости человека можно было подвести к камере и сказать, что за ее дверями справляют день рождения десять, а то и больше человек с огромным количеством самогона и что у каждого из них минимум по три судимости за плечами, не уверен, что кто-нибудь поверил бы в сказанное, пока не увидел все это собственными глазами.
Ну а что касалось самогона, то он был здесь такого качества, что иногда, придя поутру на смену, надзиратель с похмелья просил налить ему чуток. Для этих целей десять литров первача всегда стояли на «общаке».
Почему не налить больному? Пожалуйста! Больше того, бывало, и мусора-надзиратели после вечерней проверки, закрыв все наружные двери и пригласив к себе друзей из других корпусов, напивались самогоном и вырубались намертво, прекрасно зная наперед, что во власти положенца на «тубанаре» все будет ровно.
По утрам мы всегда давали им каждому по двадцать рублей, чтобы они могли опохмелиться по дороге домой. Вообще каждая смена, отдежурив, получала по своей законной, заслуженной двадцатке.
Что касается «кума», то тот вообще сидел у нас на зарплате и почти не появлялся на «тубанаре», боясь заразиться. Чтобы поймать этого неуловимого мусоренка для разрешения тех или иных проблем, которые без его участия решить было практически невозможно, мы в буквальном смысле слова караулили его у самого входа в «тубанар».
Его кабинет у нас был чем-то вроде аптеки и склада одновременно. Грев, который братва присылала со свободы в виде медикаментов, чая, курева и глюкозы, мы хранили именно в нем.
У всех камер кормушки на дверях были открыты круглые сутки.
Именно в то время, когда мы с Колей были на положении, нами вместе с босотой «тубанара» был разрешен вопрос о снятии всех козырьков с решеток камер, и вскоре они были отпилены.
Насколько это облегчило существование больных людей в переполненных под завязку камерах, думаю, говорить нет надобности.
Что касалось некоторых полномочий «положенца», то по его требованию надзиратель открывал дверь любой из камер, даже женской. Лишь одна камера была недосягаема для нас – это камера «блядей».
У положенца «тубанара» был непререкаемый авторитет и почти неограниченные возможности, как по разбору любого рамса, так и по передвижению на территории корпуса. Все эти нюансы были согласованы непосредственно с «хозяином», так как польза от этого была не только арестантам, но и с мусорами тоже. То есть и здесь нашлись точки соприкосновения.
Какую же пользу давало свободное передвижение положенца тем и другим? А вот какое. Дело в том, что по законам преступного мира, то бишь по воровским законам, любая разборка «на Кресту» запрещена. Исключением может служить лишь «блядь», которую при возможности нужно уничтожать везде, где бы она ни появилась. Вплоть до того, чтобы даже выдернуть у этой нечисти капельницу из вены, чтоб он сдох в муках!
Что же касалось «тубанара», то в отличие от больнички, где люди редко лежали больше месяца, здесь они находились годами. Мало ли что могло произойти между ними за это время? Или вдруг этапом кто-то из недругов пришел, или еще что-нибудь произошло на бытовой почве?
Ведь туберкулезники, и это следует отметить особо, очень агрессивны, в отличие от других больных, тем более в таких нечеловеческих условиях.
В общем, кругом нужен был воровской глаз: любой кипеш мог обернуться непоправимой катастрофой. А представьте, сколько нужно времени и бумаги, а главное – тонкого знания эпистолярного тюремного творчества, которым не всегда владели положенцы, чтобы вразумить поссорившихся и прекратить ссору?
Так что самым эффективным способом было побывать в той камере и словесно, включая доводы разума, основанные на воровских канонах и своем личном авторитете бродяги, довести до ума поссорившихся, все возможные пагубные последствия их горячности и невыдержанности.
В каждой камере находились тяжело больные арестанты, которые буквально доживали последние дни. Для такого человека, отдавшего всю свою жизнь во благо всего светлого и чистого, что может быть в нашем мире, общение перед смертью с Вором или положенцем было лучшим из успокоительных лекарств. Так что иногда с раннего утра и до глубокой ночи мы с Колей никак не могли добраться до своей хаты, а когда падали на шконари, то вырубались мгновенно, порой не имея во рту даже маковой росинки за целый день.
Я помню, как однажды врач, приехавшая поздней ночью на машине «скорой помощи», констатируя смерть одного из бродяг, сказала мне равнодушным тоном, разжав деревянной палочкой полный золотых зубов рот упокоившегося:
– Я надеюсь, что при необходимости вы подтвердите, что мы не трогали его зубы, а то приедут родственники, и хлопот не оберешься, ведь в морге их все равно снимут.
Задумавшись над сказанным, я долго не мог вымолвить ни единого слова, поражаясь цинизму врача, а затем спонтанно ответил:
– Не беспокойтесь, у него нет ни одной живой души на всем белом свете.
До сих пор не знаю, почему я сказал именно так, а не иначе. О нас, укравших кошелек с мелочью, говорят, что мы воры и паразиты. Кто же тогда они, которые с трупов несчастных бродяг, у которых не осталось ни одной родственной души на свете, вырывают с корнями золотые зубы?
Эх, Россия-матушка, до чего дошли твои дети?
В тот день, а я его запомнил на всю жизнь, только за ночь умерли четверо бедолаг. Мы с Колей не спали и не ели почти двое суток, провожая каждого в последний путь, как могли. Но это была наша жизнь, и мы поступали так, как велели нам наши сердца.
На первом этаже «тубанара» было две крохотные камеры-«шестерки», одна напротив другой. На одной из них Руслан Осетин поставил крест, и даже мы с Колей не могли туда зайти, а в другой сидели женщины, и туда, наоборот, мы были вхожи и желанны в любое время дня и ночи.
Все они были бедолагами, чахоточными «мамками». Но если кто-то предположил что-то дурное, то зря. Мы не имели права даже подумать об этом. Помогали по силе возможности всем, чем могли, вели себя при этом благородно и честно, поэтому и были с радостью принимаемы в любое время суток.
Большая дорога, которая соединяла «тубанар» с внешним миром, и в частности, с больничкой, проходила через 616-ю хату и была целым инженерным сооружением, которое работало круглые сутки в разных направлениях. Это была дорога жизни в полном смысле этого слова. К сожалению, о подробностях ее функционирования я не могу распространяться из-за боязни нанести вред тем, кто сейчас там находится. Хотя уверен на все сто процентов: менты знают обо всем, что происходит в данный момент в любой из тюрем или лагерей, даже лучше, чем кое-кто это может себе представить. Времена пошли другие, а с ними и контингент резко поменялся, ну да ладно, об этом как-нибудь в другой раз.
