Генеральская дочь - Гривнина Ирина
И, переполненный жалостью к этому несчастному, обделенному жизнью существу, он неожиданно для себя взял ее лицо в ладони и поцеловал прямо в губы. Отстранившись, посмотрел в Зинкины сияющие глаза («пожалуй, глаза у нее даже красивы») и поцеловал еще раз…
Теперь Зинка почувствовала себя вправе приходить ежедневно, норовила остаться ночевать, помыть посуду, навести порядок, и эти попытки наладить в холостяцком гнезде подобие семейной жизни начинали его потихоньку раздражать. Так прошло месяца полтора, не меньше.
Иногда он заходил в гости к своему бывшему квартиранту. Избавясь от тяжкого, непереносимого бремени совместной жизни, он еще сильнее тревожился за судьбу этого человека, боясь, не накликал ли тайным своим желанием освободиться беды. Как бы во искупление возможных несчастий, он деятельно помогал переправить обширный архив этого парня в безопасное место, и только они управились (как будто кто-то сообщил тем, в черных машинах у дверей: все, теперь — можно), грянул обыск и — арест.
«…в гости пошел. И только мы за стол сели, перекусить — звонок в дверь. Хозяин заржал: не ждали. Посмотрели в глазок — стоят, голубчики. Они. Мы все знали, за кем они пришли, и ребята сперва дверь не открывали, заметались, бумаги стали прятать. Тайничок у них знатный, я такой себе тоже, пожалуй, сделаю. А эти в дверь звонят, кулаками барабанят, ногами бьют. Шуму!.. Открыли в конце концов. И эти сразу к нему: вы — такой-то? Поедете с нами, допрос. Все всё понимали и кричать стали: пусть поест сперва, и зубы им заговаривают, а ему Зинка пока тарелку сунула, кормит. Заботливая, черт! Мне даже как-то… Нет, не неприятно, а как-то завидно стало. Я у окна стоял. Окна низко, третий этаж, и я думал, вдруг кто-то знакомый пройдет, знак сделать, чтобы своих предупредили, но, как назло, никто не шел.
Потом его уводили, вели через весь огромный двор, у них на той стороне пустыря машины стояли. А я смотрел — думал, он обернется, чтобы рукою махнуть на прощание. Нет, не повернулся. Господи, как я виноват перед ним! В мыслях своих… И уже почти три месяца миновало, а все снится мне это, снится. Снятся властные, настойчивые звонки в прихожей. Я протягиваю руку и рывком выдергиваю электрический провод. Мгновенная тишина. Потом стук. Кулаками, ногами. Слышны шаги и голоса многих людей. Они бросаются на дверь с разбега, по очереди. Я отчетливо вижу, как она шевелится, медленно, миллиметр за миллиметром двигается внутрь. В отчаянии упираясь руками в дверь, я пытаюсь удержать этот чудовищный напор чужих, но меня отбрасывает к стене.
Они, грохоча подбитыми железом ботинками, проносятся по коридору. Они врываются в комнату, хватают человека, сидящего на диване, рывком заламывают ему руки назад. Я вижу — одно мгновение — запрокинувшееся, побелевшее от боли лицо…
И — все исчезает. Я — один посреди опустевшей комнаты. Бросаюсь к окну, распахиваю его — и отшатываюсь: страшно высоко, этаж пятнадцатый, наверное…
Мороз входит в комнату клубами пара.
Ухватившись за раму, я взбираюсь на подоконник, становлюсь на колени и, неловко перегнувшись вперед, смотрю вниз. Они выходят из подъезда, плотно окружив свою жертву…
Я пытаюсь крикнуть — голос не слушается, — инстинктивным движением протягиваю вперед руки и, не удержавшись, лечу вниз, вниз, вниз…
И просыпаюсь от собственного крика…»
После всего, что случилось за последние несколько месяцев, он решил, что не желает более прятаться, и, когда в очередной раз наступило 5 декабря, вышел на традиционную диссидентскую демонстрацию. Словно для того, чтобы замкнуть кольцо, его задержали и доставили в то самое отделение милиции, где когда-то, мальчишкой, он видел человека, избитого «за стихи».
Так его имя попало в списки «неблагонадежных», что давало формальное право перестать блюсти «чистоту», подписывать все циркулирующие в их кругу письма протеста и еще активнее включиться в помощь. Он выбрал то, чего никто не любил делать: провожать родных на лагерные свидания. Дело было дурацкое, нехитрое и негероическое: тащить рюкзак и пару чемоданов, набитых жратвой, на вокзалах или в аэропортах выяснять расписание, устраивать жен зэков, которых он провожал, в гостиницу. Но и это дурацкое дело раздражало власти предержащие, сопровождающих норовили обыскать, пугали арестом…
Наконец ему доверили работу сложную и ответственную: объехать Сибирь, навестить ссыльных политиков, отвезти продукты, деньги, вещи и самое главное — письма, которые можно было доверить только надежной оказии.
Передвигаться по Сибири (вернее, над Сибирью) пришлось, как следует из дневниковых записей, почти исключительно самолетом.
«Я ненавижу аэропорты. Суетливая толчея в километровых очередях у касс. Матери с орущими благим матом грудными детьми, Бог весть зачем оставившие родное гнездо и мчащиеся через огромную страну к неведомым родным. Грустные люди, в ожидании вожделенного самолета спящие прямо на полу, на разостланных газетах…
Аэропорт — перекресток сотен дорог, зажатых в железной руке расписания полетов. Стоит погоде чуть испортиться — рука безвольно разжимается. И металлические голоса объявляют в громкоговоритель:
„Рейс 475 Москва — Якутск — Магадан задерживается на двенадцать часов… Пассажирам рейса 89 ждать дальнейших объявлений…“
Остается надеяться, что не объявят, как в известном анекдоте: „Пассажиров, следующих до Новосибирска, просят уйти из аэропорта“…»
Он объехал, вернее, облетел пол-Казахстана, сделав лишнюю остановку под Алма-Атой, чтобы поговорить с желающими выехать в Западную Германию немцами и сфотографировать, по просьбе «Хроники», знаменитую спецпсихушку, перебрался в Сибирь и навестил ссыльных под Омском и Иркутском (по пути на день задержался в Красноярске, передавая тамошним «тайным» диссидентам письма от москвичей), и вылетел поближе к Северу, в Якутск.
Здесь у него было несколько адресов: три — в Магаданской области и еше два — в Якутии, но начать он решил не с самого дальнего, что было бы логично, а с самого для себя важного. Чувство вины («в мыслях своих виновен») гнало его в маленький, не обозначенный на карте поселок в паре часов лёта от Якутска. Он представлял себе человека, осужденного на одиночество в непроницаемой полярной ночи, без друзей, без единой сочувствующей души.
«Пилот объявляет по радио:
„Температура за бортом — минус 50 градусов. Местное время — 16 часов…“ Четыре дня. Середина марта. В Москве в это время светит солнце, а здесь — глубокая ночь. Слабые, далекие огоньки. Стюардесса, светя фонариком, ведет нас к ним через летное поле, покрытое плотным, как асфальт, снегом. Очень холодно. Не спасают огромный „сторожевой“ тулуп, пожертвованный мне для поездки неизвестным доброжелателем, три шерстяных свитера и теплые кальсоны под брюками. Непривычное ощущение: словно бы на тебе вообще ничего не надето. Тяжко дышать: горло обжигает. Наконец дошли, вошли и изумленно оглядываем друг друга: четверть часа на якутском морозе преобразили москвичей. Бороды, шарфы, воротники украсились сверкающим кружевом инея. Теперь он потихоньку тает, превращаясь в крошечные капельки воды, и я вижу, как вытягиваются лица моих спутников. Можно поспорить, что даже многоопытный путешественник не в состоянии вообразить себе ничего подобного аэропорту города Якутска.
Первое впечатление: ты попал в легендарные края суровых героев Джека Лондона.
Грубо сколоченное, огромное помещение наподобие сарая.
Из-за толстого слоя неровно замерзшей грязи пол весь в ухабах и колдобинах.
Серебристый иней осел на стенах, словно память о тысячах людей, побывавших здесь с октября, сконцентрировалась в ледяных кристалликах их замерзшего дыхания. Все остальное (кроме инея) — черное, темно-серое, грязно-коричневое. В полутемном свете слабеньких лампочек, среди чемоданов, узлов, ящиков с багажом, копошатся грязные, небритые люди.