Генеральская дочь - Гривнина Ирина
Но дядя Влад сразу этому мышастому сказал, что отношения у нас с самого начала не сложились, что влияния он на меня никакого не имеет, что ничего обещать не может. Молодчина, однако, как ушел от них!
А мышастый снова:
„Конечно-конечно, но мы ведь вас и не торопим, вы все же попробуйте…“
Зря я, оказывается, с дядей Владом не дружил. Только теперь понял: мировой мужик.
Но это не все, оказывается. Вечером, когда он домой вернулся и стал рассказывать матери, что приключилось…»
«…и я сразу поняла: лучший вариант, который всех устроит, — немедленно класть сына в больницу. Главное, ведь и у нас тогда неприятностей никаких, за сумасшедшего мы не в ответе. А ему — подумаешь, пару месяцев пересидеть, не все ли равно где. Тем временем я успела бы наши две квартиры на одну сменять, потому что всякое случиться может, не дарить же площадь государству, правда?.. Конечно, только это. А какие еще у меня могли быть соображения? Ну да, я Владу именно это попробовала объяснить, надо же как-то практически подходить. Лбом стенку не пробьешь, а если эту власть надуть можно, почему не надуть.
В психушке-то? А что там особенного? Больница как больница. Веди себя прилично, слушайся врачей — все и будет в порядке. Какие материалы? Ах, в самиздате… Нет, конечно, не читала. Но знаете, между нами… строго между нами, вы меня понимаете? Я не всегда верю все-таки этим диссидентским журнальчикам, они склонны как-то все преувеличивать, выпячивать недостатки. Не так уж страшен черт, как нам его…
Они в больницах бывали! Да больше меня, если хотите знать, никто в этих больницах не бывал, сколько я к Толе наездилась, и с врачами беседовала, и видела, как пациенты там содержатся.
Почему? Разве я вам говорила, что он буйный был? Да нет, это для врачей легенду сочиняли, иначе его „скорая“ не взяла бы. Нет, не буйный, сцены ревности — да, устраивал. Может, догадался наконец, пень бесчувственный, что у меня появился кто-то, не знаю. Домой приду, он и начинает: и шлюхой, и сукой… Кому такое понравится?
А тут я на работе сидела, и кто-то из баб стал рассказывать историю, у них в доме случилось.
Муж с женой ремонт в квартире сделали. И — недели не прошло — он домой прибегает рысью и кричит с порога:
„Люсь, в угловом обои дают — во сто раз наших красивее, давай поменяем!“
Жена ему:
„Сдурел, что ли?“
„Давай-давай, очередь у меня подходит, обдирай пока старые, сразу и переклеим“.
Жена и стала обои обдирать. А муж в психиатрическую „скорую“ позвонил и говорит:
„Приезжайте, жена с ума сошла, обои обдирает, что мы только на прошлой неделе наклеили, я ее остановить хотел, так она на меня с тесаком бросилась“.
Эти приехали — и правда: обои обдирает, а в руках ножик кухонный, которым она их с краю подцепляла. Так и забрали…
Муж-то этот? Так он от жены совсем избавиться хотел, а я своего думала проучить только, попугать. Сколько же можно хамство это терпеть! И раз, он опять орать начал: сука, дрянь, — я взяла и „скорую“ вызвала, объяснила им, что убить грозится на почве ревности. Он, как белые халаты увидел, на меня бросаться начал.
„Сволочь, — кричит, — подлая баба, убийца!“
У них и сомнений не возникло никаких.
Потом, в больнице уже, его в „хроники“ перевели, неизлечимым признали.
Да нет, я Владу ничего особенного не рассказывала. То есть, ну, то же самое, что вам. Почему он резко так отреагировал — ума не приложу…»
«…и больше месяца не мог решиться описать это, как будто пока не на бумаге, оно не случилось. Но — случилось же. Не будет дядя Влад врать, и сама она подтвердила.
После беседы с мышастым дядя Влад вернулся домой, сразу подушку на телефон и начал рассказывать маме, что приключилось. Для них обоих это был сюрприз большой, они ж ничего не знали о моих делах.
Дядя Влад очень собой гордился: как он не растерялся, не испугался, с каким достоинством держался…
Зато мама… Дядя Влад сказал, она меня „сволочью неблагодарной“ назвала, а потом пошел поток сознания, с ней это бывает:
„Мы на него управу найдем сколько можно терпеть вся наша жизнь под угрозой ты это-то хоть понимаешь вот за границу раз съездила а теперь уж и не пустят больше и ты на своей карьере крест жирный крест можешь поставить он нас всех по миру пустит негодяй подонок ублюдок кровь порченая какой отец такой и сын ну ничего от папаши-то я избавилась и от сыночка избавлюсь…“
Тут, дядя Влад говорит, до него вдруг стало доходить. И он ласково так спрашивает, как же с Толей, с папой то есть, дело было? И она ему ответила — как… А потом сказала, чтоб он не нервничал, у Толи, мол, все равно отклонения были. И его (меня то есть) врачи тоже „признали“. И поведение его (мое то есть) прямое тому подтверждение, что правильно признали. Когда человек лбом каменную стену разбить хочет…
Дальше дядя Влад начал повторяться, потому что был уже очень пьяный, мы вторую бутылку приканчивали, но я и так все понял, хотя сперва не мог поверить, грех был, подумал: врет, бабу молодую нашел, уйти хочет. Верить начал, когда он сказал, что мама планирует квартиры опять менять, чтобы моя и их вместе. Я как будто голос ее услышал, когда дядя Влад вспомнил, как она сказала: за две отдельных можно знаешь какую квартирищу отхватить, в центре, в старом доме.
А меня — на Столбовой запереть, в отделении для „хроников“. Как папу…
Дядя Влад сказал еще, что советует мне жениться, это, мол, обезопасит. Еще — адвоката найти, чтоб в случае признания меня „невменяемым“ мог мои интересы представлять в суде, и — главное — не соглашаться на обмен.
Сам он домой не планировал возвращаться („это, знаешь ли, опасно, вдруг она и меня `признает с отклонениями`“), и я предложил ему у меня пожить, все ж это его бывшая квартира. Но у него, оказывается, друзья уезжают на днях за границу на несколько лет, пока он там, у них, и поживет, вся квартира в его распоряжении будет. А после — посмотрит, сказал.
Потом мы еще выпили, остатки, он сказал — завтра войны годовщина, надо помянуть ребят, которые не вернулись.
Он не знает точно, был папа болен или нет, я его прямо спросил, а он стал плакать пьяными слезами, и клясться мне, что не виноват, что ничего не знал, что это не его идея была — папу в больницу класть…»
Возбуждение, вызванное рассказом дяди Влада, сразу после его ухода сменилось сонной апатией: все же они крепко выпили. Он сбросил ботинки и бухнулся в постель. Как говорить с матерью, когда та позвонит?
«Мама, — вырвалось у него, — мама, мне так плохо, помоги мне, я умираю…»
Он вдруг почувствовал себя маленьким, толстым и неловким от неуклюжего пальто «на вырост» и огромных, растоптанных валенок. Он стоял у калитки дачи и смотрел на занесенную снегом дорогу, по которой медленно ехала маленькая серая машина. Машина остановилась, мама вышла из нее и не спеша пошла по тропке в снегу к воротам, легко переставляя ноги в узких ботиках, надетых поверх туфель, и он побежал ей навстречу, путаясь в полах пальто, спотыкаясь, раскинув руки, и, добежав, зарылся лицом в холодный, мягкий мех шубы, и застыл, блаженно впитывая сладковатый запах ее духов.
Телефон зазвонил, но вряд ли он слышал звонок, погруженный в воспоминания, словно в старое, привычное кресло, давно принявшее форму тела хозяина.
Он вспоминал, как мечтал жить с родителями, как все другие дети, которых он знал, как Валерка, которого отец водил по воскресеньям в цирк или на футбол. «Господи, за что мама так меня ненавидит?»
Снова зазвонил телефон, он попытался встать, чтобы выдернуть шнур из розетки, но стоило чуть приподняться, как голова закружилась с такой неистовой силой, что он повалился обратно в постель.
Разбудил его звонок. На этот раз звонили в дверь.
