Перья - Беэр Хаим

— Ты принесешь сегодня присягу поппер-линкеусанской продовольственной армии, и будь что будет! — произнес он наконец и погрозил мне пальцем.

Мое дальнейшее уклонение от присяги, добавил Ледер, вызовет самую строгую реакцию военного совета.

Церемония присяги проводилась тайно, в лучших традициях подпольной революционной романтики.

Ледер сказал, чтобы я вышел в соседнюю комнату и дождался там завершения приготовлений. Из-за двери можно было расслышать, что он лихорадочно мечется, передвигает мебель, открывает и закрывает окна. Когда я был снова допущен в помещение штаба, там царила темнота, которую едва рассеивала слабая лампочка в сине-белом эмалированном абажуре. Свисавшая с потолка на длинном электрическом проводе, она почти достигала стола и освещала расстеленный на нем бархатный флаг цвета желчи и старую книгу, лежавшую на вышитом посередине флага гербе.

— Это Библия нашего движения, — объявил Ледер, бережно открывая книгу и показывая мне дарственную надпись на ее форзаце. Скачущие неровные буквы заставляли предположить, что надпись выведена дрожащей старческой рукой. Ледер предоставил мне самому помучиться над немецким текстом, а потом сообщил, что работа Поппера «Право на жизнь и обязанность умереть» была подарена ему автором с личным посвящением.

Верховный главнокомандующий продовольственной армии велел мне положить на книгу правую руку и в точности повторить за ним слова присяги:

— Я обязуюсь хранить верность… И даже отдать свою жизнь…

Голос Ледера звучал в темноте отчужденно и торжественно. Казалось, церемония близка к завершению, когда он вдруг прервал ее, выскочил в соседнюю комнату, вернулся оттуда с потрепанным чемоданом, положил его на скамью, раскрыл и, покопавшись в чемодане какое-то время, извлек из него чехол с тфилин. На давно полинявшем коричневом чехле посекшейся золотой нитью были вышиты инициалы «Д. Л.». Положив тфилин на немецкую книгу, Ледер потребовал, чтобы я повторил за ним слова присяги с самого начала.

— С добрым почином! — взволнованно сказал он, завершив церемонию.

Оказалось, я первым — после него, разумеется, — присягнул продовольственной армии, но Ледер не сомневался, что под наши знамена уже в недалеком будущем встанут бесчисленные полки. Раздвигая шторы и раскрывая ставни, он извинился, что ему пришлось неожиданно прервать церемонию и отступить от обычных официальных правил принесения присяги. Я и сам должен понимать, добавил он, что ему необходимы различные меры предосторожности. Лишь теперь, когда я возложил руку на принадлежавшие его отцу тфилин, он может быть окончательно уверен, что я никогда его не предам.

Ледер поставил книгу обратно на полку, поместил в выдвижной ящик стола бережно сложенный флаг и приподнял обитую синей клетчатой тканью крышку чемодана, намереваясь вернуть в него чехол с тфилин. Из-под крышки блеснула золотая монета.

— Это настоящее золото? — удивился я.

Ледер извлек из чемодана заинтересовавший меня предмет, оказавшийся прикрепленной к красно-белой ленте медалью. Ледер назвал ее орденом и сообщил, что его дед по материнской линии был награжден им за то, что сопровождал императора Австро-Венгрии в путешествии по Иудейской пустыне и Моавским горам [183]. Лучи свисавшей с потолка электрической лампочки поблескивали на лысине и на носу у Франца Иосифа, чей портрет украшал аверс медали.

— Я и забыл, что ты еще ребенок, — улыбнулся Ледер. Его настроение явно улучшилось, и он сказал, что в этом чемодане многое может меня заинтересовать.

Достав старый снимок, на котором были изображены реб Довид Ледер, доктор Яаков де Хаан и Хаим Сегаль, первый муж Аѓувы Харис, он сообщил, что его отец запечатлен здесь после встречи с Верховным комиссаром. Канцелярия Герберта Сэмуэла находилась тогда в Августе-Виктории [184], уточнил Ледер, и именно там была сделана фотография.

— А это мой отец получил от эмира Абдаллы, — сообщил он, демонстрируя мне куфию с золотым шитьем и прилагающийся к ней черный шнур. Ледер-старший удостоился этого подарка в Трансиордании: депутация ультраортодоксального еврейства отправилась туда, дабы предстать перед Хусейном ибн Али, королем Хиджаза, и известить его величество, что богобоязненные евреи Иерусалима решительно отвергают декларацию Бааль-Пеора, иначе именуемого Бальфуром [185], и изъявляют преданную дружбу своим мусульманским братьям.

На дне чемодана лежал револьвер.

— Это будет оружие продовольственной армии? — спросил я.

— Дурачок, — ответил Ледер. — Единственным оружием продовольственной армии станут руки.

Что же до револьвера, то его Ледер-старший получил от британской полиции как средство самообороны после того, как доктор де Хаан, выходивший из больницы доктора Валаха [186] после вечерней молитвы, был убит посланцами «Хаганы».

— В общем, всякая ерунда, — с этими словами Ледер закрыл чемодан, и я увидел на его крышке наклейку с синими полями. Такими же наклейками мы пользовались в школе, помечая своими именами тетради и указывая на них, по какому предмету эта тетрадь. На ледеровской наклейке было аккуратным почерком написано слово reliquia.

— Святые остатки, — Ледер перевел для меня иностранное слово. — Как волос из бороды Мухаммеда или платок, которым Вероника отерла пот и кровь с лица Иисуса.

Только человеческая слабость, понятная, но непростительная, мешает ему выкинуть этот чемодан вместе со всем его содержимым, признался Ледер. Затем он подвел меня к выходу, козырнул мне и, как обычно, положил конец нашей встрече словами:

— Нам предстоит еще долгий и трудный путь, мой друг!

Глава шестая

Ледер набросил мне на плечи прорезиненную накидку, открыл передо мной дверь подъезда и спросил, приглашен ли я на банкет, который устраивает сегодня госпожа Рингель в своей кальварии [187]. Попытавшись изобразить рукой в воздухе череп, он сказал, что, если бы путешествовавшая по Святой земле византийская царица Елена оказалась во дворе у нашей соседки и увидела выставленные там деревянные головы, она без колебаний освятила бы это место и нарекла бы его Кальварией-Нотр-Дам на Волосах [188].

Вместе со своим супругом госпожа Рингель проживала в квартире, отделенной от нашей тонкой перегородкой. Посередине перегородки была дверь без ручки, напоминавшая о временах, когда оба помещения составляли одну квартиру. По субботам отец, стоя у этой двери, прислушивался к доносившимся от Рингелей звукам включенного радиоприемника, после чего он мог поделиться новостями с прихожанами в синагоге, которые, как и он сам, радио по субботам не включали.

Однажды он удостоился благодаря этому особенных почестей. Дело было зимой, в самом начале пятидесятых годов, и среди прихожан распространился тогда слух о том, что ночью египетский флот высадил десант в Тель-Авиве. Люди были напуганы, но отец успокоил их, сообщив, что два египетских корабля, попытавшихся обстрелять тель-авивскую набережную, были тут же отогнаны патрульными катерами израильских ВМС. Реб Симха-Зисл, неофициально считавшийся раввином нашей синагоги, обнял отца и произнес сквозь слезы:

— Время делать для Господа, нарушили Твой закон [189].

Затем, успокоившись, он велел прочитать молитву за мореплавателей, прокладывающих в бурных водах тропы свои, и оказал отцу честь, вызвав его к Торе. Но, несмотря на включенный по субботам приемник Рингелей, благодаря которому отец часто оказывался долгожданным вестником в синагоге, особенной дружбы между моими родителями и жившей по соседству четой не водилось.