Гейл Форман - Всего один день
— Они собирались сделать тебе больно, — говорю я. Голос срывается. Я смотрю на него — понимает ли он? — но лицо Уиллема стало еще суровее, и к страху присоединилась его сестра-близнец, злоба. — А я же обещала.
— Что ты обещала?
У меня в голове немедленно воспроизводится вся сцена: никто никого не ударил. Я даже не смогла разобрать ни слова из их разговора. Но они собирались сделать ему больно. Я нутром это чувствовала.
— Что буду о тебе заботиться, — уверенность оставляет меня, и мой голос стихает.
— Заботиться? Какая же в этом была забота? — Уиллем раскрывает ладонь, испачканную моей кровью.
Он делает шаг в сторону, и в мерцающих между нами сумерках до меня доходит, насколько неправильно я все поняла. Я не то чтобы на кочку попала, я слетела с обрыва лицом вниз. Он же шутил, когда просил меня о нем заботиться. Да и когда я о ком-либо заботилась? И он точно не говорил, что нуждается в заботе.
Мы стоим в застывшей тишине. Скрылись последние лучи солнца, и, словно дождавшись наступления темноты, пошел дождь. Уиллем смотрит на небо, потом на часы — мои часы, которые все еще уютно сидят у него на запястье.
Я вспоминаю об оставшихся у меня сорока фунтах. И воображаю себе тихий чистый номер в отеле. А в нем — нас, точно так же, как воображала час назад в том парижском парке, но мы просто сидим и слушаем дождь. Пожалуйста, молча молю я. Давай пойдем куда-нибудь, где все будет лучше.
Но Уиллем достает из рюкзака расписание «Евростара». А потом снимает мои часы. И я понимаю, что он возвращает мне время. То есть, по сути, забирает.
Одиннадцать
Есть еще два вечерних поезда до Лондона. Уиллем говорит, что сейчас больше девяти, так что поменять билет и сесть на следующий я уже не успею, но до последнего время точно есть. Из-за того, что на обратном пути добавится час, я должна попасть в Лондон прямо перед закрытием метро. Уиллем рассказывает все это таким дружелюбным тоном, как будто бы мы с ним совершенно не знакомы, а я просто остановила его на улице и спросила, как пройти. И я киваю, как будто я из тех, кто ездит один на метро и днем и ночью.
С таким же непривычно официальным видом он открывает передо мной дверь из двора, словно выпускает собаку пописать на ночь. Уже поздно, опустился сумрак длинной летней ночи, и Париж, в который я выхожу сейчас, уже совершенно не тот, что я покинула полчаса назад, хотя, опять же, я знаю, что дело не в начавшемся дожде и включившихся фонарях. Что-то изменилось. Или, может, встало на свое место. Хотя, вероятно, и первой перемены не было, а я лишь обманула сама себя.
Но когда я вижу этот новый Париж, у меня на глазах выступают слезы, превращая все его огни в один большой красный шрам. Я вытираю лицо промокающим кардиганом, в руке зажаты отданные обратно часы. Я почему-то не могу заставить себя снова их надеть. Мне кажется, что мне от этого будет больно, намного больнее, чем от пореза на шее. Я стараюсь идти впереди Уиллема, держа дистанцию.
— Лулу, — зовет он.
Я не отвечаю. Я не Лулу. И никогда ею не была.
Он подбегает ко мне.
— Мне кажется, Северный вокзал в той стороне, — он берет меня за локоть, и я напрягаюсь, чтобы ничего не почувствовать, но это все равно что напрягаться перед прививкой — только хуже становится.
— Скажи просто, как дойти.
— Думаю, что прямо по этой улице, а потом налево. Но сначала надо зайти в клуб, к Селин.
Точно. Селин. Сейчас он ведет себя нормально, не так, как привычный Уиллем, но лучше, чем двадцать минут назад — из глаз пропал страх, теперь ему стало легче. От того, что он сейчас избавится от меня. Интересно, он с самого начала это запланировал? Избавиться от меня и вернуться к ней в ночную смену. Или к той, бумажка с номером которой уютно устроилась в его кармане. Вариантов так много — с чего ему выбирать меня?
Ты хорошая девочка. Так сказал мне Шейн Майклз, в которого я была влюблена, когда я максимально приблизилась к тому, чтобы признаться ему в своих чувствах. Ты хорошая девочка. Да, это я. Шейн держал меня за руку, мило флиртовал. И я всегда думала, что это что-то значило. Но потом он встречался с какой-нибудь другой девчонкой и делал с ней такое, что действительно что-то значило.
Мы шагаем по широкому бульвару обратно в направлении вокзала, но через некоторое время сворачиваем на улицы поуже. Я высматриваю тот клуб, но мы оказались не в промышленном районе, а в жилом, с многоквартирными домами, на окнах которых мокнут ящики с цветами, а на подоконниках внутри мирно спят жирные кошки. На углу я вижу ресторан со светящимися, но запотевшими окнами. Даже с другой стороны улицы я слышу смех и звон посуды. Кто-то в сухости и тепле в свое удовольствие ужинает в Париже.
Дождь усилился. Свитер мой промок уже до майки. Я натягиваю рукава на кулаки. У меня уже стучат зубы, я стискиваю челюсть, чтобы Уиллем не заметил, но из-за этого начинаю дрожать всем телом. Я снимаю с шеи бандану. Рана больше не кровоточит, но шея вся в поту и крови.
Уиллем смотрит на меня с ужасом, может, с отвращением.
— Надо бы тебя отмыть.
— У меня в чемодане есть чистая одежда.
Он присматривается к моей шее и морщится. Потом берет меня за локоть, ведет через дорогу и открывает дверь ресторана. Внутри горят свечи, освещая оцинкованную стойку с винными бутылками и черную доску, на которой мелом написано меню. Я останавливаюсь прямо на пороге. Нам там не место.
— Тут можно промыть рану. Может, у них есть аптечка.
— Займусь этим в поезде. — Мама, конечно же, снабдила меня всем необходимым для оказания первой помощи.
И мы стоим лицом к лицу. Появляется официант. Я жду, что он отчитает нас за то, что напустили холода, или за то, что выглядим, как подонки, — я же вся грязная и в крови. Но он приглашает меня, как будто бы он — хозяин, а я — почетный гость. От вида моей шеи у него глаза на лоб лезут. Уиллем говорит ему что-то по-французски, и он немедленно кивает, показывая на столик в углу.
В ресторане тепло, чувствуется пикантный запах лука и сладкий аромат ванили, и у меня совершенно нет сил, чтобы этому сопротивляться. Я падаю на стул, прикрывая порез рукой. Другая рука, расслабившись, кладет на стол зловеще тикающие часы.
Официант возвращается с маленькой белой аптечкой и меню. Уиллем открывает ее и достает дезинфицирующую салфетку, но я выхватываю ее у него из рук.
— Я и сама справлюсь!
Потом я смазываю порез и заклеиваю огромным пластырем. Вернувшись, официант проверяет, хорошо ли я справилась, и одобрительно кивает. Потом говорит что-то.
— Он спрашивает, не отнести ли твой свитер на кухню посушиться, — переводит Уиллем.
Я вынуждена бороться с желанием уткнуться лицом в его длинный накрахмаленный белый передник и разрыдаться от благодарности за его доброту. Но вместо этого я просто отдаю ему свой промокший свитер. Влажная майка липнет к телу, на воротничке остались кровавые пятна. У меня, конечно, есть футболка Селин с лого этой загадочной группы из серии «не для малявок», такая же, как на Уиллеме, но я лучше останусь в лифчике, чем надену ее. Уиллем еще что-то добавляет на французском, и через минуту нам приносят большой графин красного вина.
