Гейл Форман - Всего один день
— Но нас же не поймали, — я делаю еще глоток вина, чтобы смыть дрожь в голосе.
Уиллем тоже допивает вино и смотрит на пустой бокал.
— Я тебя сюда не для этого привез.
— А для чего? — Он ведь этого так и не сказал, не объяснил, почему предложил вместе поехать в Париж на день.
Уиллем трет глаза. Когда он убирает руки, я снова вижу другое лицо. Без каких либо масок.
— Не для того, чтобы все вышло из-под контроля.
— Ну, теперь уже как-то поздновато, — я пытаюсь едко острить, собрав в себе все, что осталось от Лулу. Но когда я произношу эти слова, их правдивость размазывает меня, как удар в живот. Мы, ну, или, по крайней мере, я, давно прошла тот рубеж, после которого нет возврата.
Я снова поворачиваюсь к нему. Он смотрит мне прямо в глаза. Снова включается ток.
— Наверное, да, — соглашается Уиллем.
Двенадцать
Может, Жак был прав, и время действительно жидкое. Потому что, пока мы едим, мои часы, лежащие на столе, искривляются и плывут, как на картине Сальвадора Дали[24]. И в какой-то момент между говядиной по-бургундски и крем-брюле Уиллем протягивает руку и, окинув меня долгим взглядом, снова надевает их на свое запястье. Я испытываю огромное облегчение. Не только из-за того, что меня не отсылают назад в Лондон, но и потому, что он снова берет на себя ответственность за время. Теперь я полностью в его руках.
Когда мы снова выходим на улицу, уже совсем поздно, и Париж за это время превратился в фотографию в тоне сепия. Искать отель или хостел уже поздно, да и денег не осталось. Я отдала свои наличные Уиллему, чтобы он мог расплатиться за ужин. Официант возражал, но не из-за того, что мы дали ему неопределенную сумму в разных валютах, а потому, что на чай вышло двадцать пять долларов.
— Слишком много, — протестовал он. По-моему, необоснованно.
Но теперь у меня нет денег. И ночевать негде. По идее, это мой самый страшный кошмар. Но мне плевать. Это так смешно — ты думаешь, что боишься чего-то, до тех пор, пока этого с тобой не произойдет.
Мы идем. На улицах тихо. Кажется, что тут только мы и дворники в ярко-зеленых комбинезонах и что их неоново-зеленые метлы сделаны из прутьев, собранных в волшебном лесу. Иногда мимо проезжают машины и такси, освещая нас фарами и обдавая водой из луж, появившихся после ливня, — сейчас от него осталась лишь мелкая морось.
Мы идем вдоль тихих каналов, потом по парку с озером, где сегодня сели в лодку. Проходим под надземной железной дорогой.
Через некоторое время мы оказываемся в небольшом китайском квартале. Все закрыто на ночь, но вывески светятся.
— Смотри, — говорю я Уиллему, показывая на одну из них. — Двойное счастье.
Он останавливается. Его лицо красиво даже в ярком свете неона.
— Двойное счастье, — он улыбается. А потом берет меня за руку.
У меня сердце готово выскочить из груди.
— Куда мы идем?
— Ты же так еще ничего из искусства не увидела.
— Сейчас же час ночи.
— Но мы в Париже!
Мы уходим в глубь китайского квартала, петляя по улицам, пока Уиллем на находит то, что искал: несколько высоких полуразрушенных зданий с решетками на окнах. Они все одинаковые, за исключением самого правого; оно закрыто красными лесами, на которых висит несколько перекошенных портретов в современном стиле. Входная дверь полностью изрисована граффити и залеплена флаерами.
— Что это за место?
— Сквот художников.
— Что это такое?
Уиллем рассказывает мне, что сквоты — это заброшенные здания, которые занимают художники, музыканты, панки или активисты.
— Обычно у них можно вписаться. Я тут не ночевал, просто был один раз, люди довольно милые.
Но когда он пытается открыть металлическую дверь, мы видим, что она закрыта снаружи на замок с цепью. Уиллем отходит, чтобы посмотреть на окна, но весь дом, да и остальной район, уже десятый сон видит.
Уиллем сконфуженно смотрит на меня.
— Я думал, что тут кто-то будет, — он вздыхает. — Можем пойти к Селин. — Но даже его, похоже, не прельщает эта перспектива.
Я отрицательно качаю головой. Я лучше буду таскаться по городу под проливным дождем. Хотя он все равно уже прекратился. Из-за облаков время от времени выглядывает тоненький месяц, потом прячется обратно. Вися над наклонными крышами домов, он кажется истинным атрибутом Парижа, и я даже не могу поверить, что дома из моего окна видно ту же самую луну. Уиллем вслед за мной смотрит на небо. И вдруг что-то замечает.
Он снова подходит к дому, я за ним. На углу от лесов идет перекладина, с которой можно попасть в открытое окно. Там парусом развевается занавеска.
Уиллем смотрит на то окно. А потом на меня.
— Сможешь туда влезть?
Вчера я бы сказала «нет». Слишком высоко. Чересчур опасно. Но сегодня я отвечаю иначе:
— Можно попробовать.
Я вешаю сумку через плечо, а Уиллем сцепляет руки, и я наступаю на них, как на ступеньку. Он меня поднимает, я зацепляюсь ногой за выбоину в штукатурке и по лесам взбираюсь на перекладину. Проехав по ней на животе, я цепляюсь за закругляющиеся перила, которые проходят возле окна, и залезаю туда головой вперед.
— У меня получилось, — кричу я. — Все хорошо.
Я высовываюсь из окна. Уиллем стоит там, внизу. Со своей фирменной полуулыбкой. А потом легко, как белка, примеривается и вспрыгивает прямо на перекладину и идет по ней, раскинув руки в стороны, словно канатоходец, потом присаживается и аккуратно прыгает в окно.
Целую минуту глаза привыкают к темноте, и потом я замечаю, что тут все белое: стены, полки, стол, глиняные скульптуры.
— Нам оставили ключ, — говорит Уиллем.
Мы молчим. Мне приятно думать, что это такая дань благородности судьбе за эти случайности.
Уиллем достает маленький фонарик.
— Посмотрим, что тут?
Я киваю. Мы начинаем со скульптуры, сделанной как будто из маршмеллоу, потом видим серию черно-белых снимков с обнаженными толстухами, серию масляных картин с обнаженными худышками. Потом Уиллем освещает огромную футуристическую скульптуру, сделанную из металла и каких-то трубок, все элементы конструкции причудливо переплетаются, как будто бы художник пытался изобразить орбитальную станцию.
По скрипучей лестнице мы осторожно спускаемся в комнату с черными стенами, на которых висят огромные фотоснимки людей в синем море. Стоя там, я буквально ощущаю мягкость воды и вспоминаю, как я иногда в Мексике ходила плавать по ночам, чтобы избежать толпы, и волны ласкали мое тело.
— Ну, что скажешь? — интересуется Уиллем.
— Лучше, чем Лувр.
Мы возвращаемся наверх. Он гасит фонарик.
— Знаешь что? Однажды что-нибудь из этого вполне может оказаться там. — Он касается овальной белой скульптуры, которая как будто бы светится в темноте. — Думаешь, Шекспир предполагал, что четыреста лет спустя «Партизан Уилл» будет ставить его пьесы? — С его губ срывается смешок, но вообще в его голосе звучит чуть не благоговение. — Не угадаешь, что останется на века.
