Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца
Или же я помолился не веря?
Потом мы выехали на проспект, и я ни о чем больше не думал, глядя вперед и наслаждаясь скоростью и ветром. Справа был один дом и окно на последнем этаже, которое я раньше помнил, и теперь пытался найти глазами. Когда–то очень давно у меня было там одно необыкновенное юношеское и неловкое свидание, о котором я потом вспоминал на разные лады, но теперь понял, что забыл, в каком именно доме. Это был ее первый опыт, точнее, никакого первого опыта у нее тогда со мной не получилось, мысль перескочила к продавщице, и я стал гадать, каким номером буду в ее списке… Есть люди, которые придают этому большое значение. Хотя на самом деле это ерунда. Разумеется, ты никогда не станешь уже для женщины первым; ну, что же, тогда стань для нее Любовником XIV!
Потом я вышел и спустился в темный, залитый водой подземный переход, и люди, которые на противоположном конце спускались мне навстречу, радостно отражались в воде на фоне голубого неба.
* * *Я входил в эту гавань весело и безмятежно, этаким пиратом от репетиторства, в надежде по легкому наменять добряков на грошовые бусы. И — вот те на! — встретился нос к носу с целой эскадрой под флагами ее Величества. Дом англоманов! Бабушка, мама, дочка, английская библиотека, английский стол, разговоры на английском за обедом и файв–о–клоком.
Не разобравшись пока еще, кто перед ними, на флагмане подняли приветствие галантное до витиеватости. Я разобрал только «glad to meet you», «welcome»[11] и… приказал зарядить нашу единственную, против их ста сорока, пушченку этими самыми бусами, пуговицами, вилками — словом, всем мелким хламом лексического запаса, оставшегося у меня в голове со школы.
— Isn’t that lovely? Real English family! Why?![12] — с кривыми ножами в грязных, унизанных браслетами руках, с бусами и лентами в просмоленных волосах мои молодцы ринулись на абордаж. — It’s a miracle! Assuredly! I say to you, it will be more tolerable for the land of Sodom and Gomorrah in the Day of Judgment than for that city![13] — возопил бесноватый боцман фразу, оставшуюся у меня в голове после чтения Нового Завета в двуязычном издании гедеоновых братьев.
Они были ошеломлены, и я выиграл позицию, время и подветренную сторону для атаки. Раздались, правда, некие недоуменные малопонятные вопросы. (Замешательство среди оперенных офицерских треуголок на капитанском мостике фрегата.) Но я тут же ответил: «Oh? Don’t worry». И добавил: «It’s my personal extra best progressive method, — даже не стараясь представить, как это может быть переведено на русский. — Who receives a prophet in the name of a prophet shall receive a prophet’s reward, & so let you receive a coach in the name of a coach…[14]»
На мое счастье, они не знали слова «coach» (возможно, помнили его только в значении «автобус») и это, вкупе со всем предыдущим, их доконало. Британский флаг был спущен на флагмане. Они сочли за благо прейти на русский… Я сделал вид, что с неохотой иду на эту уступку, и стал по доске спускать пленников в трюм.
На остановке я купил бутылку минеральной воды и дождался обратного автобуса. Когда–то (а именно прошлым летом) я, пытаясь отгородиться от пристрастия водителей к блатным песням и той пошлятины, которую мелят ди–джеи местных радиостанций, ездил по городу с плеером. Но со временем это стало приводить к непредсказуемым ассоциациям. Так, например, Моцарт превратился для меня в фашистского композитора. Я слушал «Реквием» через наушники, когда ехал по городу на автобусе. Был, в общем, славный летний денек. Но все краски померкли. Тщета земная, юдоль скорби! На моих глазах цветущие красавицы покрывались трупными пятнами. И возникал в голове кадр кинохроники: бульдозер, толкающий в яму груду безобразно слипшихся трупов. Этот кадр для меня — визитная карточка фашизма — и «Реквием» — визитная карточка Моцарта — сошлись воедино.
Поэтому теперь я сажусь и просто смотрю в окно, отдавшись на произвол сумбурных мыслей.
Рабочее общежитие Орского металлургического завода образца 40‑х, думаю, было для отца важным ориентиром. Смысл жизни, ее красота состояли в максимальном удалении от этой точки, грубо отменявшей ту реальность, в которой воспитывался отец до войны. Концентрированной противоположностью орских бараков стал для отца Вертинский. Орск был на одном конце света, а на другом — красавица с темно–синими бровями грезила в бананово–лимонном Сингапуре, лиловые негры подавали дамам манто, неслась голубая «испано–сюиза», и личное воспоминание о какой–нибудь № 19 легко ложилось в строку: где вы теперь, кто вам целует пальцы?
Ради того, чтобы вполне укрепиться в правах на эту фразу, отец проделал головокружительный трюк. Он подготовил сольную концертную программу, в которой, в духе отмирающего уже тогда искусства мелодекламации, исполнял произведения своего кумира. Это была вполне безумная идея. Как вы отнесетесь к человеку, который решится выступать с репертуаром Элтона Джона или Высоцкого? Отец все понимал, но слишком велико было желание. И чудесным образом ему удалось главное. Не копируя голоса, жестов, грассирования оригинала, он сумел передать важнейшее — интонацию и дух. Даже самые скептичные зрители, из тех, что, как и отец, не раз бывали на концертах самого Вертинского, сдвигались по мере развития моноспектакля на все более примирительную позицию, а в конце подходили жать руку со словами «невероятно». Относительно равнодушными оставались только те, кто никогда не слышал Вертинского прежде.
Вертинский, притом что его, кажется, может понять любая кассирша из бакалейного отдела, — сложный автор, эстет уайльдовского толка. Та же кассирша, пожалуй, может и посмеяться над ним.
Я опять посылаю письмо и тихонько целую страницы,
И, открыв Ваши злые духи, я вдыхаю их сладостный хмель,
И тогда мне так ясно видны эти черные тонкие птицы,
Что летят из флакона — на юг, из флакона «Nuit de Noël»…
Вспомнил, да. Когда–то давно, в прошлой жизни, шкаф с ее платьями. И то, что было там одно, которого я просто боялся. Знал, что в нем она может сделать со мной, что угодно.
В цветочном магазине я купил два листа серебряной бумаги, потом на базаре у старушки — ведерко ярких дачных цветов. Оторвал на афишной тумбе чистую полоску и, пока ехал в автобусе две остановки, написал на этом листке полтора десятка каракулей, отдаленно похожих на буквы санскрита, смастерил из листочка журавлика в технике оригами. Журавлик был прикреплен к самой яркой и высокой ветке с нежно–розовыми флоксами. По улице носились молнии от моего скрипящего бумагой букета.
Войдя, я остановился у двери и ждал, чтобы она меня заметила. Пусть сначала заметит. А там уже собралась целая компания безумцев, решив–таки познать себя, преимущественно на старости лет. Я знаю эту публику. Хозяйка квартиры, на которой я останавливался как–то в Москве, ловила по спутниковой антенне передачи своего гуру Махариши. Они с дочкой (милейшие люди) начинали с пустяков, с бессолевой диеты и вегетарианства. И дошли до того, что оклеили комнаты картинками с индусами в чалмах, левитирующими над полом с таким непристойным выражением на лицах, будто им только что сделали минет.
Вечером я приезжал из города Химки, где был диссертационный зал ленинской библиотеки, выжатый и бесплотный, как дух, и заставал в своей комнате (лучшего места они не могли найти) двух валяющихся на полу старух. Они медитировали. Я разворачивался, покупал в магазине шкалик и шел сидеть в парке на берегу живописного ручья до самых сумерек, пожираемый комарами.
Я навидался этих технических интеллигентов, кинувшихся в йогу. Молодых бездельников, оправдывающих свое существование посещением раз в неделю «мастер–классов» японской каллиграфии. Людей, ни разу в жизни не открывших ни Платона, ни Юнга, зато начитавшихся Эрнста Мулдашева. В общем, когорта умственных инвалидов. «Эх, мракобесы, нет на вас товарища Сталина», — ласково подумал я.
«Здравствуйте, — говорю. — Я только что видел летающую тарелку, посмотрите сами, вон там за окном». Используя замешательство, подошел к столику, за которым она сидела. «Привет, — говорю, — как прошел рабочий день?» «Спасибо. Я вообще–то не ожидала…» — «Вы разверните птичку, это для вас. Стихи на санскрите». — «Вы знаете санскрит?» — «Несколько хуже английского, но…»
Тут от окна к нам подоспела одна старушка со словами: «Да нет, это просто облако, но, действительно, похоже». «Не может быть, очевидно, улетела», — парировал я.
«Анечка, ваш знакомый уфолог?» — «Нет, он…» — «Изучаю тантрические практики в монастырях Тибета», — лучезарно подсказал я. О Тибете я знал три слова: Брахмапутра, Лхаса, Шамбала. Но постепенно вокруг нас образовался кружок заинтересованных слушателей. Я подробно пересказал им обстоятельства прошлогодней поездки в город Партизанск и то, как нам пришлось чинить машину и переезжать реку вброд. Только вместо «Партизанск» говорил все время «Лхаса», а речку под названием Стеклянуха называл Брахмапутрой. С точки зрения тантризма, понимающего весь мир как единое неделимое целое, разницы между Партизанском и Лхасой и в самом деле не существует. Слово Шамбала я даже не упомянул. «А как вам сам монастырь?» Я посмотрел на Зою, продавщицу ароматических палочек, эту бедную, мистическую цветочницу в индустриальных джунглях, и подумал: может, не надо? Но она–то считала себя кем–то вроде Пракрити, или, упрощая, Мерилин Монро.
