Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца
Вернувшись, я слушал оперу «Лючия ди Ламмермур». У меня есть пластинка. Дурацкое, но приятное занятие слушать в жару оперу и смотреть, как меняется к вечеру небо в верхней части окна. У меня там есть любимое место, ария Эдгара: «Sulla tomba che rinserra» — не знаю, что это значит. Отчего только Доницетти не всю оперу написал так хорошо.
Когда в парижской Опера на «Искателях жемчуга» пересеклись и отвели, создав силовую линию… И больше уже ничего во всю их жизнь не будет, кроме этого единственного взгляда, длившегося мгновенье, во время двухминутной сладостно–томной «Je chorois encore entendre»… Не будет и не должно, потому что большее, чем эта секунда–две, уже и невозможно. И за этот взгляд вполне заслуженно ей и полоска от удара мужнина хлыста, и ему дуэль туманным утром в предместье, и батистовый платок в крови, хранимый ею до старости в шкатулке. И жемчужина некого райского обещания, сберегаемая тайно каждым из них во всю эту жизнь для того, чтобы предъявить ее на входе в следующую.
Вытирал пыль на полках. Это была любимая книга отца. Я сел и стал читать. Некоторые страницы вспоминались, какие–то казались новыми. Солнце село, я зажег свет и почитал еще немного при лампе, а потом пошел, заварил чай, почистил пару огурцов, сделал бутерброд с маслом и зеленым луком, выкурил после ужина сигарету и снова читал. Оставалось полторы главы, когда я погасил свет. Полная луна театрально стояла среди облаков за окном.
Мне снились опущенные навесы магазинов на залитой солнцем площади Каррера — Сан-Иеронимо, баски с мехами вина на крыше автобуса, разговоры на испанском, пляж, то ли тот, на котором я был днем, то ли тот в Сан — Себастиане, на котором был герой; то ли я был им, но жил здесь, то ли он был мной там, в Сан — Себастиане.
Проснувшись, я набрал ванну и, бреясь, думал, что — да, это, конечно, не сладко, так вот жить тому парню из книги Хемингуэя… Но, в принципе, ничего… Ранило его на войне, и он теперь не может с женщинами. Между прочим, посмотрел бы я на Хема, если бы его герою не член оторвало, а пить запретили.
С этой позиции я чистый Джейк Барнс и еще похуже, потому что мне–то как раз именно пить и запретили. И это в России!.. Где водка — форма народной магии. А если не пьешь, какой к черту секс? На фига он нужен, на сухую? На сухую нет той атмосферы. Драйва. Тут, если только большая любовь…
Я по своей любви ездил на тракторе, я залил ее бетоном. Иногда с букетом роз я навещаю мавзолей и слушаю, как под камнем бьется сердце того влюбленного юноши, которым был я когда–то. И выхожу оттуда со скромной улыбкой. Теперь я свободен от этого изверга.
С тех пор я взял себе за правило расправляться таким образом со всеми, кто посягал на мою свободу.
Вечерами, а там всегда стоят летние сумерки, бывает приятно отдохнуть, забывшись, в этой кладбищенской тиши. Выкурить сигарету, привалившись спиной к надгробию и глядя, как дрожит на паутинке роса в последнем луче солнца.
Я курю и думаю, знаю, что пробьет час, и все они поднимутся из своих могил, чтобы растерзать меня. И я улыбаюсь, слушая ровный шелест в верхушках.
Вот тогда–то, да, когда они поднимутся и, тесня, окружат меня, я выбью заступом кирпичи из собственного мавзолея и спущу на них того верного и влюбленного пса, в которого они меня обращали.
«Да вы скверный тип, батенька…»
«Ну, что же, пусть так. Немного романтик…»
И главное, конечно, не то, что его там ранили на войне, а невозможность как таковая. И то, что этот Джейк теперь не может с женщинами, это всего лишь одна из форм этой невозможности.
Ведь как это всегда бывает, придешь куда–нибудь, как обычно, не вполне понимая зачем, сидишь, говоришь что–то, уйдешь, наконец. Зачем приходил?
Стоим как–то на набережной с приятелем у парапета. «Море, говорю, как в кино, такое же. Только более…» «Бессмысленное», — подсказал он.
Или получил, все что хотел, но все не то, и опять — невозможность.
У Ромео и Джульетты — родители, у Тристана с Изольдой — король, у Гамлета — «бессилье умственного тупика». И везде она — царствует — невозможность.
«Бросьте, Роберт, полной жизнью живут только матадоры». Только смерть делает жизнь реальной. Без нее не было бы жизни. Стремиться к бессмертию — значит, бежать от жизни. Все рассуждения на эту тему абсолютная чепуха… Есть вещи, о которых глупо рассуждать на трезвую голову. Не то состояние. Такие вещи, как смерть, не видны из спокойной, за чашкой чая, жизни.
Бормоча про себя эти бессвязности, я понял, что проснулся не в духе. Отчего? От всего. Какая разница! Я могу назвать вам десять причин, двадцать. И все будет неправда. Но и не ложь.
Завязал шнурки, пошел в магазин, так просто, прошвырнуться. Сейчас, думаю, пойду наберу всякой дряни, ради настроения. Надоело откладывать. Для чего?
На детской площадке два отвратительных подростка пили пиво. Мальчики форс–мажоры.
В магазине «Познай себя», что недавно открылся за садиком, я был первым посетителем. Пол еще не просох. Среди амулетов, колокольчиков и ароматических палочек я долго выбирал диски. Они там устроили распродажу по себестоимости, и грех было упускать случай.
Я обратил внимание на эффектную деваху–продавщицу. Сначала только зацепил взглядом и тут же отвернулся, чтобы скрыть ухмылку. Я и не ей, собственно, улыбнулся, а тому гаду, который шевельнулся во мне, передвинув холодную чешую колец. Злость делает меня уверенным и брутально притягательным.
Я взял диски и пошел к ее столику. На ней была светлая, умышленно тесноватая в груди кофточка, застегнутая на одну пуговицу и открывающая смуглый живот. Судя по внешности, она была заслуженно избалована, но не пресыщена мужским вниманием. У нее мог быть жених, муж, любовник — все это не имело значения. Я знал, что я абсолютно свободен, а значит — по определению классика, — осознанно необходим.
Я считаю, что с самого начала дама не должна заблуждаться относительно моих истинных намерений. Поэтому выбираю самые откровенные, тривиальные до пошлости ходы, вроде: «Здравствуйте, я одинокий летчик–испытатель». Но здесь, с учетом места (магазин специализировался по оккультизму) я подъехал с другого края. «Здравствуйте, я специалист по тантрическим практикам, три года провел в высокогорном Тибете», — сказал я с улыбкой откровенной лжи. Она посмотрела на меня с томным высокомерием, но я знал, что расколоть это притворство не сложнее, чем спустить с ее плечика бретельку бюстгальтера. «По глазам догадываюсь, что вам хочется узнать обо мне больше. Где предпочитаете встретиться?» — «Ну почему же только мне, я думаю, это всем будет интересно». Я обвел взглядом пустой магазин. «У нас как раз сегодня собрание клуба «Познай себя». Хотите выступить?» — «Выступить?» — «Да», — насмешливо повторила она. Смейся, смейся, думаю. «Выступить? Разумеется. Но учтите, что сокровенное знание передается лично. От учителя к ученику…» Я деликатно накрыл ладонью ее ручку с сиреново–хищными ноготками: «Чувствуете биополе?» Она осторожно высвободилась. «Стало быть, договорились, я захожу за вами вечером». Ей было во всех смыслах проще согласиться, хотя бы для того, чтобы отделаться от этого «чокнутого» поскорее.
Омерзительные подростки по–прежнему сидели в скверике и курили, сплевывая на свои чудовищные ботинки. На секунду я представил, как они насилуют мою красотку. Если бы я был моложе, то следом мог бы представить, как я ее спасаю. Но реалистичней было бы представить себя следующей после нее жертвой подростковой гиперсексуальности.
У стадиона стояли милиционеры с лицами тех же самых, только повзрослевших подростков, и все четверо что–то жевали. Я стал на остановке и смотрел на столб с лаконично–грубым объявлением «Убираю жир». Рядом красовалось глянцевое воззвание конкурентов: «Пора учить английский! Каждый день 20000 человек изучают английский в школах English First по всему миру. Они не могут ошибаться!» Понятно, думаю, как говорил наш друг Адольф: «В 34 году 40 миллионов немцев не могли быть неправы!» Мимо медленно проехал мокрый автобус с крупной рекламной надписью «Исповедь грешницы» (очевидно, фильм? Нет, вино!) и скучными старушечьими лицами внутри. Должно быть, заказан для какой–то экскурсии. Подошел маленький быстрый автобус, я сел рядом с водителем и смотрел на приборную доску, всю в пыльных дырах, из которых торчали цветные провода. На повороте к домостроительному комбинату мы пропускали панелевозы, стрелявшие из–под себя черными струями выхлопа. Но потом поехали в свежей после дождя тени под деревьями, и ветер выгнал гарь из салона. Справа тянулась железнодорожная линия, и было приятно уловить запах шпал, пропитанных креозотом. На повороте за мостом нас грубо подрезала девчонка, подросток по сути, с безжизненным от гордости лицом за рулем свежевымытой роскошной тачки представительского класса. Водитель коротко выругался. А я вспомнил привычку Дж. Барнса молиться при всяком случае и помолился за нее, потому что вырос в среде, где это считается не к добру. Не к добру с юности купаться в роскоши. Может случиться большое несчастье с ней или с ее ребенком. И я помолился и за нее, и за ее будущего ребенка. То, что я прочел в Библии и слышал от священников, сформировало во мне образ христианства, в котором смерть не избавление от мучений, а только их начало. И этот вечный комплекс вины оттого, что живешь по воле обстоятельств, темперамента и пр., а не по Завету. И эта головоломная путаница от мысли, что и обстоятельства ниспосланы свыше. И как сумма всего — вечная тревога и уныние от своего (и мира) несовершенства, которое (уныние) тоже считается грехом. В общем — куда ни ступи (делом ли, помышлением), всюду «согреших», и дальше — ад. Что за религия такая? Объясните мне ее правильно, потому что так, как я понимаю сейчас, — быть не должно. Но я помолился, несмотря на все эти рассуждения и вопреки им, то есть, с одною и именно только с верою помолился.
