Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца
Я из тех могикан времен глобализации, которые до сих пор не платят никаких налогов. Я не отслежен в своих доходах так же, как старушка, продающая на трамвайной остановке щавель.
Вам будет странно узнать, но большинство клиентов, да что там большинство — все — вполне удовлетворены моей работой. Вот работой правительства и президента удовлетворены, скажем так, не все. А моей — все. Так что надо еще очень хорошо подумать — кто здесь жулик и шарлатан.
«Ты привыкла считать их… более целомудренными?» — спросил я, вспомнив тех представителей педагогической профессии, что казали корреспондентам свои физии из клетки в зале суда. Садисты, педофилы, растлители…
«Не знаю, учителя у меня еще не было, — ответила, поняв по–своему. — Нет, ну скажи правду, кто ты?»
Я все ломаю голову, кто на самом деле мой ученик Саша? Русоволосый, голубоглазый, открытое, вызывающее доверие лицо; удивительно крепкого для клерка телосложения — для занятий сразу после работы переодевается в шорты и майку. Жена — Наташа, что сразу вызывает в памяти парфюмерный дуэт времен социализма, мужская туалетная вода «Саша» и женская «Наташа». Встречаясь после работы дома, они целуются, оказывают друг другу знаки предупредительного и нежного внимания, и вообще слишком хорошо для супругов друг к другу относятся. Дочка тоже подобрана очень гармонично, с очевидным сходством, как в сторону отца, так и матери. Во время наших занятий он сосредоточен, аккуратно ведет конспект. И однажды мне пришло в голову, как он хохочет по вечерам, запершись в ванной, над моими уроками. Не спросить ли его как–нибудь вдруг: «А в каком именно году вы окончили школу ЦРУ в Ленгли?»
И это далеко не единственный случай, внушающий мне подозрение к окружающим. Как–то раз я пришел в магазин «Мелодия». Хотел купить новые наушники для плеера. Мне нравилось, что у них всегда пусто, и я прежде не придавал этому никакого значения. Я раньше не делал здесь покупок, просто глазел, да и цены высокие.
Продавца не было, я постоял возле витрины пару минут, а потом обратился к парню из соседнего отдела. Он с неудовольствием поднялся и молча ушел.
Я остался во всем магазине один, не считая продавщицы в отделе часов, которая перелистывала журнал. Потом молчаливый продавец вернулся вместе с другим, в черной футболке. И я попросил показать наушники. Тот, что в футболке, достал запечатанную в пластик пару наушников «Panasonic» и протянул мне со словами: «Там сзади написано». — «Можно послушать?» — «Только если будете брать», — ответил он. «А если мне не понравится?» — «Мы не распечатываем просто так». — «Почему?» — «Как я их потом продам, распечатанные? Поезжайте в Sony–центр, там распечатывают». — «Но я хочу купить у вас». — «Мы не распечатываем». Мне в самом деле не хотелось никуда ехать. «Хорошо, я возьму. Сколько месяцев гарантии?» — «А мы гарантию не даем». — «Как?!» — «Нет гарантии». — «Вы предлагаете мне купить наушники, не проверяя и без гарантии?» — «Ну, я же говорю — в Sony–центр поезжайте…» Я все понял и похолодел в этом душном, без кондиционера, зале. Это были не продавцы. Это инопланетяне, снявшие помещение через подставных лиц, чтобы под прикрытием торговли изучать нашу цивилизацию изнутри. Они, наверно, и чека–то выбить не умеют! А я их чуть не раскрыл…
С тех пор я рекомендую этот магазин всем, кто хочет посмотреть на живых пришельцев.
Вы думаете, этот в футболке откликнется на слово «продавец»?
Впрочем, и я не откликнусь на «репетитор».
О, воистину человек это тайна! Не вздумайте ее разгадывать…
«Хорошо, — говорю, — я инженер, на стройке работаю. Хочешь, удостоверение покажу?»
Она тут же успокоилась.
А я сел в автобус № 54 и поехал, чувствуя, как улегшееся, вроде, вожделение возвратной волной накатывает на меня от плотного в этой давке соседства с хорошенькой попутчицей, и ради отрезвления переводя взгляд на плоское, без ресниц лицо веснушчатого подростка справа.
На площади большая часть пассажиров вышла, я сел на переднее сиденье и листал учебник, потом смотрел вперед сквозь лобовое стекло на яркий белый автомобиль, быстро идущий впереди нас по прямой дороге, с тем особым чувством полноты жизни, которое бывает после удачного свидания.
Потом я шел по улице, под легким наклоном по касательной спускающейся к морю, мелькавшему в пролетах улиц. По одной из них с цвырганьем подковок нестройно, обходя опрокинутую бочку с пахучей смолой, поднимался взвод солдат в пограничном камуфляже. И переведя взгляд с этого камуфляжа на листву, я увидел, с одновременным ощущением свежести, что вот ведь, уже — осень. И все это вместе было так хорошо, что — убежден — пройдет двадцать, пятьдесят лет, и кто–нибудь из них, уже давно пустивший камуфляж на тряпки и подаривший армейский ремень внуку, вспомнит эту яркую улицу, всю в подвижной тени шумящих деревьев, и свое собственное горькое чувство молодости и солдатской неволи с острой улыбкой блаженства.
Еще пять дней, и конец каникулам, белые фартуки, первый звонок, дешевый виноград и сморщенные от него как после купания подушечки пальцев, и взапуски знобящие утра, жара в полдень, прохладные вечера с особой яркостью звезд. «Indian summer»,[17] — вспомнил я. Почему «Indian»? А почему «бабье»?
И дурачась этим невольным сравнением индейцев с бабами, вошел в низкую арку уютно–трущобного двора.
Поднялся по лесенке. Урок сорвался. Мне открыла мамаша моего ученика и, извиняясь, сказала, что Володя поехал к бабушке. «Извините, мы не могли вам дозвониться». — «Ничего, бывает, — говорю, — рабочий момент». — «Вот, возьмите за беспокойство». Я отказался. «Можно у вас водички попить?» — «Конечно, проходите, только холодной нет, хотите чаю или кофе?» — «Давайте…» У этой матроны были потрясающие груди. Она кружилась на крохотной кухоньке, едва не задевая ими все вокруг, включая меня. Давешняя дурнота чувственности опять накатила. Я уже заметил, стоило чему–нибудь начаться, и дальше оно просто валится уже само… И замер от ощущения, что вот теперь это случится опять. Вроде озарения. Помню, давно, еще школьниками, мы стояли на остановке, и я сказал, в какой–то прострации глядя на авоську с яблоками в руке удаляющейся тетки: «Сейчас упадет». И через две полные напряжения секунды здоровенное желто–зеленое яблоко вытиснулось из разошедшейся сети и стукнуло об асфальт. И теперь опять было что–то вроде этого кассандриного мгновения, которое все длилось в томительной неразрешимости, пока эта бальзаковская дива не толкнула–таки своим крупом столешницу, и я едва успел подхватить чашку с чаем, чувствуя на пальцах обжигающий кипяток.
Дальше все развивалось с какой–то даже оскорбительной банальностью, которой я пытался противостоять и потакал одновременно.
Ее, возможно, спровоцировала пикантность ситуации, когда, поддавшись на уговоры просушить рубашку на обогревателе, я остался пить с ней кофе голый по пояс. Она предложила мне долить в кофе коньяка, я вяло кивнул, а она замахнула рюмочку. «И опять коньяк», — со щекочущим ужасом подумал я и протянул руку, чтобы посмотреть, не тот ли самый сорт. Она поняла это по–своему и щедрой рукой набухала мне в кружку с чаем, расспрашивая об успехах сына. Я со вчера не обедал, не завтракал, вообще ничего не ел и от коньяка поплыл, попросил разрешения закурить, растормозился. Она принесла пепельницу и тоже закурила после второй рюмки, налитой, как это принято в России, до краев.
Подводка туши на ее веках слегка расплылась, как след фломастера на промокательной бумаге, и глаза блестели. Она отдаленно напоминала мою учительницу истории, которая рассказывала нам о египтянах, греках и римлянах, а класс с почтением взирал на ее величественную грудь, обтянутую кремовым свитером.
Спиной я чувствовал, что никого, кроме нас, в квартире нет. Я решил отстраниться от этого морока общими рассуждениями. Сказал, что иногда представляю себе некого идеального человека, изучающего язык медитативно, когда единственное выученное за день слово, например, «melon» — дыня — окрашивает весь этот день в свой запах и цвет, распространяется ассоциациями на дынные корки — индейские каноэ, скользящие по гладкой воде к кораблям Колумба; актрису Мэлони Гриффит… Отсылает к «mellow» — спелый, зрелый, сочный, если мы говорим о фруктах, и — выдержанный, приятный на вкус, если о вине; сочный, если о цвете, наконец, умудренный и даже смягченный опытом. В одном слове вся роскошь пышного начала осени! И еще — значение к месту! — слегка подвыпивший. Я говорил все это, смотрел и не понимал, что это такое с ней происходит. Лицо ее расцвело и, преображенное, сияло смущенным изумлением. Ведь я пересказывал всего лишь словарную статью из словаря Мюллера! Никого прежде Мюллер так не горячил. Я поздно сообразил, что все это вылилось в виртуозно скрытый комплимент ее возрасту и формам.
