Андрей Астанин - Песни улетающих лун
Тихо-тихо, на цыпочках, он направился к двери. Зачугуневший рукой открыл пошире. Длинный коридор был пуст, дверь на улицу нараспашку открыта.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси мя и помилуй… — прошептал Степка.
Миновав коридор, он выглянул из распахнутой двери на улицу. За выходом расстилалась заросшая колючкой площадка; богатые запахи майского вечера манили весной и свободой.
Ужас по-медвежьи заворочался вдруг прямо под сердцем. Охваченный паникой, Малюго вернулся в комнату… и, трижды перекрестившись, снова выбежал в коридор.
2…Из сельсовета во двор вышел бледный, как смерть, человек в старом испачканном пиджачке. Медленно, словно ему и некуда было спешить, прикрыл за собою дверь, сошел по ступеням. Он, однако, не вышел прямо на улицу, а повернул за угол здания и там, перепрыгнув через забор, уже не сдерживая себя, со всех ног бросился пустырями к реке.
Ужень лениво шлепала зыбью по лодкам. Степка пробрался через лозняк; путаясь и матерясь, отвязал веревку от колышка. Поискал безуспешно, не оставил ли кто в своей лодке весел. Запрыгнул; тревожно оглядываясь по сторонам, оттолкнулся что было силы… Лодка, отдаляясь от берега, достигла середины реки — и вот, подхваченная теченьем, двинулась навстречу заре, багровыми полосами изливающейся за лесом. Степка неожиданно для самого себя расхохотался; опустившись в изнеможении, улегся на дно. Первая вечерняя звезда уже загорелась в закате, и лодка, двигаясь к ее свету, точно к огню маяка, уносила его все дальше и дальше.
Однако плыл он недолго.
Как видно, мстительная Ужень не хотела нести этого человека: уже у первой излучины из вод показалась голова белокурой девушки с красивыми и злыми глазами, и какая-то сила бросила лодку прямо на берег.
Малюго, от отчаянья застонав, спрыгнул; ногою вытолкнул лодку в воду. Она, уже не обремененная ношей, опять поплыла к закату — и через пару минут слилась с его красно-кровавым пламенем.
Теперь Степка бежал по полю; на краю его, на холме, возвышался литовский замок. Желтые звездочки курослепа замертво падали под сапогами беглеца, и в это же время вырастали над его головой все новые и новые звезды — и, вырастая, складывались в таинственные, никому уже не понятные знаки… Впереди поле кончалось смешанным лесом, над которым поднималась луна; в закате медленной тенью проплыли на запад утки…
Тут Степка остановился, сделал два шага назад.
Из леса, до которого оставалось не больше ста метров, на поле вышла медведица. Два ее глаза с мерцающими в них лунными бликами, смотрели, не отрываясь, в широко раскрытые глаза человека.
Так несколько секунд они и стояли, уставившись друг на друга; небольшие клыки поблескивали в пасти животного. Потом медведица, показывая отливающую серебром шерсть на своей могучей груди, потянулась… и вдруг, издав вой, от которого затряслись лесные верхушки, прыжками побежала на Степку.
Еще секунду Малюго стоял на месте, парализованный ужасом; затем из груди его вырвался дикий вопль. Словно подгоняемый ветром, Степка бросился наутек.
Он бежал, не чувствуя под собой земли, не видя перед собой поля, — и точно знал, что надолго его не хватит.
Медведица догоняла. За спиной он слышал ее прыжки, лязг челюстей; потом и дыхание зверя, теплое и гнилое, точно адским огнем обожгло его спину…
— Ма-маааа! — закричал Степка, падая и закрывая руками голову.
Висевшая над полем луна, сорвавшись с неба, упала где-то за лесом; ночь накрыла Малюго, зубами холодных звезд вгрызлась в узкую спину…
Странные, странные проплывают над Белоруссией ночи: сверху, на небе, блестят мохнатые звезды, внизу, в озерах, — они же. Между землей и небом, между озерами и яругами бродят по гатям тени, бродят у родников виденья, бродят туманы над реками, слышатся над болотами голоса; летят над прудами луны, летят над затонами песни сгинувших поколений.
— Приди, приди, встань над водами, утренняя звезда, явись та, которую любит Месяц, тьму разгони, свечи зажги в излуках…
3Не больше десяти шагов разделяло дочь и отца.
Ирка была в своем желтом ситцевом платьице, которое она так любила. Неяркие тонкие губы ее чуть вздрагивали в хитрой усмешке, а длинные ресницы так странно сверкали, что казались лучами ее больших глаз, похожих на выглаженные волнами осколки стекла. Яков, поднявшись, не сводил с лица дочери отчаянного, напряженного взгляда.
— Иреле, доченька моя… — прошептал он, протягивая к ней руку. Задыхаясь, судорожно глотнул воздух. — Откуда ты взялась?
— Из сказки, — просто ответила ему Ирка. — Татеню, откуда же я могла еще взяться?
Яков даже не чувствовал, как жалок был его сползающий в шепот голос.
— Иреле, зачем ты смеешься надо мной?… Ведь так не бывает…
— Бывает, татеню. В сказках все бывает. — Она опять улыбнулась; не двигаясь с места, сама протянула руки отцу. — Ну, что же ты встал как вкопанный? Кум же а гер!
И тогда, спотыкаясь и шаря перед собою, точно слепой, Шейнис двинулся к дочери. Сначала он сделал несколько медленных и неловких шагов, потом, не в силах больше переносить разделяющего их расстояния, бросился к ней бегом.
И в этот самый момент, когда его руки уже готовы были соединиться с ее протянутыми руками, Ирка, смеясь, точно играя с отцом в детскую игру, отбежала, спряталась за стоящую неподалеку осину. — Ирочка! — Яков, не зная, сердиться ли ему или смеяться, кинулся следом за ней. Он заглянул за дерево, заметался, беспомощно прислонился плечом к стволу.
Дочери нигде не было. Шейнис, сам не понимая зачем, обошел дерево несколько раз; сердце его колотилось с безудержной силой.
— Иреле, доченька, — прошептал он, потерянно улыбаясь. — Куда же ты спряталась? Не пугай меня…
— Тателе! Тателе! — послышались веселые голоса. Из-за ближайшей сосны, с разных сторон ствола, выглядывали Семен и Зося.
— Дети! — Яков двинулся к ним, но и они тут же спрятались. — Не надо, не убегайте!
…Ни Семена, ни Зоси за сосной не было. Яков, едва дыша, вернулся к осине, обежал ее дважды, потом опять побежал к сосне. Он остановился на полпути: из-за кустов боярышника седая, как снег, показалась голова матери. Ревекка смотрела на сына внимательно, будто бы вспоминая.
— Маме, маме, зог же зей золн зей ныт антлейфн!
Теперь он бежал к кустам. Нога его зацепилась за что-то, и он полетел на землю. Падая, Яков расцарапал до крови щеку и лоб; поднимаясь, он уже знал, что матери за кустами не будет. Зато теперь немного дальше боярышника, прислонившись к одной из сосен, стояла его жена Геня.
Геня стояла, погруженная в темноту: густые и длинные ветви сосны закрывали ее от лунного света, и то, что увидел он, было лишь очертанием, лишь обманчивым абрисом на фоне высокого дерева… Но Шейнис не мог ошибиться: это была она, жена, тысячи лет назад оставившая его навсегда.
— Геня, жена моя… — Яков шел медленно, словно увязая в земле ногами. — Пожалуйста, не убегай от меня…
Он подходил все ближе, уверенный, что и она сейчас исчезнет в окружившем их мраке, но Геня продолжала стоять. Яков не надеялся ни на что, а она все ждала его, спиной привалившись к дереву, — стояла и не двигалась с места.
Наконец, генерал подошел к ней вплотную. Все еще не доверяя, дотронулся до маленького плеча. В это мгновенье тонкий, точно волшебный луч прорвался сквозь ветви, — глаза их встретились. Она улыбнулась счастливо и испуганно, — так же она улыбнулась тогда, тысячи лет назад, когда после шума свадьбы они впервые остались вдвоем в притихшей, лишь тусклой свечой освещаемой комнате.
Рыдая, Яков бросился перед ней на колени, принялся целовать ее ноги.
— Геня, жена моя! — крикнул он сквозь рыданья высоким, почти мальчишеским голосом. — Ты не оставила меня, а они!…
Лес, наполнившись шумом и ветром, заглушил его последние крики. Деревья вокруг, как девушки в хороводе, разом наклонили и выпрямили свои красивые головы. Семь сов пронеслись над прогалиной и слились с чернотою неба. Бледные пятна луны вздрогнули на качающихся стволах, на сучьях, на тонком ковре травы. Треск, гортанные крики, чьи-то хохот и плач выползли из немеречи, заполонили миры, — и лес наполнился привидениями: у сломанной тонкой березы встал семилетний мальчик с окровавленной шеей, худые лохматые люди — быть может, не люди — кусты? — принялись танцевать, подняв к небу руки, а ближе к шляху вокруг ракиты бегал, приплясывая, длинноволосый старик, — в руках его луною блестящий меч подпрыгивал с громким свистом…
И сквозь колючие сети сосновых ветвей, сквозь их почти непроницаемые тенета все-таки пробивался луч: крyгом падал на землю. Там, возле лунного круга, лежал на траве человек; хватая руками, губами целуя луч, он плакал и все повторял: “Только ты одна, только ты одна…” — одну бесконечную фразу, почти неслышную во все заглушающем шуме.
