Андрей Астанин - Песни улетающих лун
Громким, однако по-прежнему неверным от волнения голосом Злочевер проговорил:
— Хвалите Господа! Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних. Хвалите Его, все Ангелы Его, хвалите Его, все воинства Его. Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звезды света…
Старик не докончил еще псалма, когда луна над его головой, словно гаснущая огромная лампа, померкла, а под ногами раздался страшный оглушительный треск разверзаемой бездны.
3Высоко в небе, словно приходя в себя после случившегося, тревожно моргали звезды; их слабый блеск не в силах был осветить земли. Лица и силуэты хасидов стали неразличимы, и только лицо их учителя было ярко освещено: в каждой руке старика горело по факелу. Два пламени поднимались над головой ребе серебряными рогами, и свет их, холодный и яркий, был тот же, знакомый — лунный: реб Борех, казалось, зажег факелы от потухшего на небесах светила.
Злочевер первым нарушил молчание.
— Все подойдите ко мне, — проговорил он торжественным и даже несколько напыщенным голосом — и тут же просто добавил: — Только смотрите, не заходите вперед: провaлитесь к чертовой бабушке.
Хасиды, осторожно ступая, столпились за стариком, и под лунными факелами стали видны девять лиц; десятого же, только стоявшего перед Злочевером, среди них не было.
— Смотрите. — Светящиеся рога с головы ребе сползли осторожно вниз. У ног его земля обрывалась круто; тьма и отдающая гнилью жара поднимались из образовавшегося провала.
— Вот вход в пещеры, ведущие в Иерусалим. Поверьте, путь будет не слишком долгим. Если крики и стоны подземных жителей будут смущать ваши души, громче читайте тхилим.
Злочевер отыскал глазами рыжего Эли, протянул ему один факел.
— Ну всё, — в голосе его опять зазвучали торжественные нотки. — Я иду впереди, ты будешь последним… И еще, евреи, — добавил он, приглушая голос. — Поосторожней на спуске!
И ребе шагнул вперед. Сначала темнота отрезала ему ноги, потом туловище; затем и голова старика утонула в черной дыре. Вслед за учителем, нащупывая спуск ногами, сошли под землю низенький Мойше и длинный Авремл по прозвищу “Каланча”; один за другим хасиды исчезали в провале.
Когда уже и замыкающий, Эли, спустился по самую шляпу, голубоватый свет хлынул ему на голову, и в небе разом бисером зазвенели звезды. Эли поднял глаза и увидел: над ним опять серпом горела луна, — а там, где пролег Огненный Путь, восемь звезд двигались к краю неба, и только одна, девятая, еще оставалась на месте, как будто бы колебалась, стоит ли ей плыть вслед за подругами. И от этой картины в мертвых глазах хасида блеснули слезы; сердце, остановившееся давно, забилось в груди с неожиданной силой.
— До свиданья, луна, — тихим серьезным голосом сказал он, и ему показалось, что луна качнулась легонько, будто бы отвечая. И глядя на нее, Эли понял, что ему очень хочется хотя бы еще разок взглянуть на местечко, которое он оставлял навсегда.
Он высунул голову и увидел, что двор и улица заполнены птицами, смутно знакомыми и совсем незнакомыми людьми, домашними и странными, невиданными животными… Недалеко от провала мужчина в крестьянской рубахе гладил по шее корову с золотыми рогами; пацан с удочкою в руке сидел, свесив ноги, на крыше соседней хаты; другой пацан, зажимая в подоле рубахи светящиеся изнутри яблоки, лез через частокол; тут же, возле забора, целовались, тесно прижавшись друг к другу, двое; над их головами кружились белые птицы; лев с огненной гривой и с фосфорическим рогом единорог бесшумно бились, а может быть, просто играли возле сирени; так же бесшумно между деревьями сада и теми двоими, спаянными в объятье, табуном промчались и растаяли на бегу серебристого цвета кони…
По оставленному мертвецами местечку до рассвета бродили сны.
4Нудные шли века, неотличимые друг от друга, падали в реку Орлогу годы.…
Каждое лето Прран выбирал себе новое тело, каждое лето заколотого Мечом избранника закапывали возле священного дуба — закапывали таким образом, чтобы корни дерева касались кровоточащей раны. Потом наступали голодные зимы, и то один, то другой охотник встречал убитого в заснеженной чаще: бог Прран, оставивший дерево и поселившийся в теле жертвы, помогал людям найти медвежью берлогу, наводил на лисьи норы, доставал с ветки и приносил в ладонях дрожащую от испуга птицу.
Приходило новое лето, — и выбиралась новая жертва. С пеньем старинных гимнов, с плясками и игрой на магических барабанах очередного избранника Пррана — восьмилетнего мальчика, худенькую отроковицу, сильного и высокого пленника — вели всем селом на заклание. Ночью к своей звезде летела, расправив красные крылья, душа убитого, — сонмища диких лун встречали ее в Воротах Раморра протяжным и радостным воем.…
Никто теперь не узнает, кто первым усомнился в словах охотника, повстречавшего в лесу Пррана, — но вот постепенно, сначала несмелым шепотом, потом все громче и громче, начали раздаваться голоса, протестующие против кровавой традиции. Потом смута прошла, и снова Меч Мохту входил острием в плоть человека, и, страшные, слышались крики, и кровь опять нагревала бронзу оружия. Но что-то необратимое совершилось уже в пошатнувшемся до основания мире…
Был самый конец весны, когда на холме, неправильным конусом нависшем над поселением, недостойные потомки магордских первопроходцев поставили двухметрового истукана — таких истуканов делали поселившееся неподалеку племя светловолосых галиндов. Изменившие отцовским обычаям люди расставили перед новым богом десятки корзин, полных яблок и груш, малины, крыжовника и земляники, расстелили медвежьи шкуры и набросали на них куски сушеной говядины и специально испеченного с лесными орехами хлеба. В этот же день колдуну по имени Кaага, у которого от старости выпали зубы, волосы и даже брови, сообщили, что ни один человек отныне не падет жертвой не нужного никому обряда.
Это был конец. Старик, согбенный под тяжестью ужаса и позора, ушел с собрания, провожаемый презрительным смехом. В тот день никто его больше не видел, и только ночью, когда поселение погрузилось в сон, он, закутанный в плащ, появился перед священным дубом. На шее его, в мешочке из свиной кожи, висел Меч Мохту. В руке старик держал тлеющую головешку.
Долго в молчании старик простоял у дуба.
Оранжевое светило над ним висело между огромными тучами, окутанное красноватою дымкой, — его отражение покачивалось в приглушенно рокочущей у подножья холма Орлоге. Призрачный свет стекал на узловатые ветви, украшенные разноцветными тряпками, на девять кабаньих клыков, торчащих в мощном стволе. Такой же древний, как дуб, и такой же недобрый лес окружал поляну полукольцом; деревья, кусты, полчища лесных духов внимательно смотрели на колдуна.
Старик продолжал молчать; душа его серой птицей ждала приказаний Мохту.
Наконец, живущий в теле шамана бог магордского племени заставил старика поднять руки над головой. После приветствия Мохту обратился к живущему в дереве Пррану:
— Ты знаешь, Прран, что здесь произошло. Этой зимой ты уже не согреешься в человеческом теле. Мое положение, впрочем, не лучше: у старика нет ни учеников, ни наследников, — значит, когда он уйдет, и я останусь бездомным. Но самое худшее нас ждет впереди.
Мне рассказывали полуденные светила: с юга по рекам и облакам движется грозный Дух. В руках Его меч из молнии, на голове Его корона, сияющая, как утренняя заря, плащ Его белоснежен, как пена и молоко, глаза Его излучают реки огня, в устах Его благословение и проклятие. Целые армии звезд бежали от Его ярости в наши леса, они дрожат от ужаса, когда говорят о Нем. Сам Повелитель Снов сражался с Ним на берегах Свароги, — верные Повелителю луны не могут сдержать Его воинств: разбегаются в панике, переходят на Его сторону, прячутся в дуплах деревьев. Вчера Он пронзил Агарру и Вэрру, сегодня Он побеждает нас, завтра Он сбросит в реки и этих жалких божков, которых ставят повсюду трусы-магорда.
Из-за деревьев тысячи духов с затаенным дыханием слушали эту речь. В захватившей мир темноте слышны были шелест травы, шорох ползущей ящерицы, жужжанье невидимого жука да где-то в лесной непрогляди — горький пронзительный вой волчицы и жуткие вопли неясыти. Когда бог Мохту умолк, шаман увидел, что небо над лесом странно осветилось огнями. Тогда старик, моргая взволнованно, задрал к светилам лысую голову — и не узнал их. Новые, литовские и славянские, звезды сияли над ним счастливым блеском недавно рожденных миров, и колдун угадывал с отвращеньем и горечью непривычные, чуждые имена…
— Тайвога, — прошептал он беззубым ртом, не в силах сдержать рвущейся из груди тоски. — Тайвога, звезда магордского утра, где ты?…
