Андрей Астанин - Песни улетающих лун
Мы молчали, зачарованные его словами.
Потом, набравшись смелости, я сказал:
“Вот я, прах и пепел, осмелился говорить с тобой, да не прогневается на меня Господин мой. Каждый месяц над домами, где мы родились, меняются местами старая и новая луны. Там, в Сибири, помирая от тифа, мы вспоминали ее, луну над нашим местечком. Кто же теперь освятит ее? В Белоруссии не осталось ни миснагедов, ни хасидов. Мы прошли уже половину пути, да позволит нам Господин наш пройти вторую”.
Среди моих ребят был один, по имени Гершель. Глаза у него были большие и мечтательные, как у царя Давида. Они и сейчас горели, эти глаза.
“Ребе, — проговорил он, волнуясь. — Отпустите меня в Иерусалим. Я не могу больше ждать! Я хочу увидеть золотые дворцы и троны, узнать сокровенные тайны Торы и наблюдать по утрам, как встает над горами солнце. Ой же ребе, зачем мне луна моего местечка и что она в сравненье с луной Сиона?”
“Как я могу отпустить тебя? — спросил я его. — Евреи в местечке отошли от Закона, а нас без тебя — только девять. Как же мы будем молиться три раза в день, как же мы освятим луну без Числа? Если только кто-нибудь из евреев местечка присоединится к нам”…
“Нет, — сказал мне Ангел, и на щеке у него блеснула слеза. — Никто к вам не присоединится. В тот день, когда вы вернетесь в местечко, евреи покинут его и отправятся в Святую Землю. Но тебе и не понадобится десятый. Три раза в день я сам буду сходить на землю, чтобы молиться с вами. Так будет продолжаться три года, остальное же предоставь Всевышнему. Тридцать шестую луну ты освятишь в Числе”.
Тогда я повернулся к Гершелю.
“Иди, сынок, — сказал я, пытаясь шутить, хотя мне и не было весело, — иди и скажи, что реб Борех с ребятами скоро прибудут. Попроси у праведников, чтобы и нам, грешным, оставили кусочек Левиафана”.
Он засмеялся и потом заплакал и обнял каждого из нас. Потом они с Ангелом скрылись за камнем, где начинался проход в пещеру.
— И вот, Яков, — воскликнул ребе, — в самый канун тридцать шестой луны, когда я — страшно подумать! — начал уже сомневаться в милости Божьей и, отчаявшись, по ночам стучал в окна домов, тщетно пытаясь найти хоть одного еврея и только пугая спящих, — вдруг появляешься ты! Ты, Яков, кого я меньше всего ожидал увидеть в своем Числе, из-за кого мы погибли в Сибири… но не будем об этом сейчас! Ты вернулся — и это главное!
4Реб Борех умолк, и в комнате, освещенной невидимыми свечами, долго висело молчание.
Потом Яков поднялся со стула.
— Ну вот что, старик, — проговорил он. — Я и так долго тебя слушал. Не знаю, бредишь ли ты или притворяешься, и кто отпустил вас из лагеря. Сейчас мне не до тебя. Я ухожу.
Шейнис нетвердым шагом двинулся в сени. Когда он был уже за порогом, ребе вскрикнул и, подбежав, схватил его за рукав. От этого прикосновения Якова передернуло; к щекам его прилила сизая кровь. Он схватил старика за шкирку и, приподняв, заорал задыхаясь:
— Слушай ты, покойник гребаный! Твой Бог, где он?… Кто он такой, что судит?!
— Яков, не говори так… — умоляюще пошептал реб Борех. — Мы все провинились…
— Провинились?! — Лицо Шейниса коверкали судороги. — Дети мои провинились? Дети?!… А меня… Меня он живым оставил!!!
Оттолкнув в сторону старика, Шейнис опять устремился к выходу.
— Яков, постой! — закричал реб Борех. — Постой, ты ведь еще не дослушал! Послушай еще минутку!
Он подполз на коленях к ногам генерала; целуя его руку, затараторил:
— Послушай, Яков, только послушай. Ведь твои дети не оставлены. Господь, благословенно Его Имя, проделал им под землей норы. По норам и темным пещерам они катятся в Иерусалим!
— Да, это правда! — воскликнул старик с новой силой. Безумные его глаза сверкали. — Это святая правда! Не важно, сколько пройдет времени на земле, — для них это будет, как один день… нет, скорее, как одна ночь! Там, под землей, в бесчисленных норах бродят тени врагов наших. Фараон с войском и князья филистимские, Амалек со своими детьми и Аманом, Тит и Навуходоносор — все ненавистники Израиля — там! Мимо них к Святой Земле катятся евреи, для них же — вечная тьма и змеи, и они тянут в бессильной злобе свои костлявые руки… О, Яков, довольно, лучше бы тебе и не знать об этом! Но ведь это всего одна ночь! Только одна ночь, Яков! А потом…
Он не договорил, потому что в этот момент Шейнис вырвался из его рук и кинулся прочь из сеней. В дверях он проговорил задушенно:
— Ненавижу… Зачем ты пришел терзать мою душу, ты, сумасшедший!? Я вас всегда ненавидел: ваши пейсы, ваши рваные книги и нравоучения, ваши рожи… Ненавижу! — и, хлопнув дверью, он выбежал на улицу.
— Яков, Яков, вернись! — послышался за его спиной голос ребе.
Потом старик повернулся к своим хасидам.
— Догоните же его! Встаньте перед ним на колени. Он должен вернуться! — закричал он в отчаянье.
5В потемневшем лесу слышалось беспокойное щебетанье: повернув головки к закату, птицы пели светилу прощальный гимн. На яворе жалобно свистела зеленая, с желтой подпушкой, иволга, на соседней березе все тревожней трясли хохолками, прыгая с ветки на ветку, дрозды. С наступлением темноты в траве утихло жужжанье крохотного жука; на минорный лад перестроилось соловьиное пение. Зато в лесных ручьях и болотах открыто радовались приближению темноты: лягушки заливались оглушительным криком, редким ритмичным уханьем им вторили жабы.
А потом вдруг странные существа начали просыпаться в девственных немеречах леса. Вот из провалом скалящегося дупла выглянули чьи-то глаза — пролетавшая мимо утка крякнула, резко метнулась в сторону… Вот между деревьями кто-то запел человеческим голосом тягучую непонятную песню, — от изумления сонный воробей скатился с верхушки липы на землю; взъерошившись, повертел головкой и, никого не увидя, раздвинул широко клюв, трусливо пискнул… Вот из оврага выскочила лосиха: чей-то разбойничий свист прогнал ее от лакомого куста.
Лосиха, гонимая свистом, помчалась между деревьями, — и здесь, под сводом сосновых веток, чуть не столкнулась с бегущим прямо на нее человеком. Вид его еще больше напугал сильного красивого зверя; вздрогнув, лосиха отпрыгнула и, давя кусты, бросилась наутек.
А человек ничего не замечал вокруг. Расталкивая, распихивая мешающие ему ветви, он то бежал, то шел торопливым спотыкающимся шагом, погружаясь в лес все глубже и глубже. Кисти его рук были расцарапаны до крови, пуговица на воротнике вырвана с корнем, по щекам лился пот.
Он, задыхаясь, добежал до какой-то прогалины и, обессиленный, рухнул лицом на землю.
Не двигаясь, точно мертвый, лежал он на холодной земле, и холодный Северный Ветер шевелил на его голове черные, с проседью, пряди.
… Лягушки и жабы замолчали, как по команде. Где-то вдали оборвалось короткое пение бекаса-баранчика; воробей, моргнув, опять залетел на ветку; утка, последний раз крякнув, утихла и спряталась.
В лесу на какое-то время наступила полнейшая тишина.
— Ой, татеню… — веселый и чистый, совсем рядом послышался голос.
Яков открыл глаза; рывком оторвав голову от земли, с ужасом уставился на ближайшее дерево.
В десяти шагах от него, возле дерева, улыбаясь, стояла Ирка.
Глава шестая. Только ты одна
Прошло полчаса с тех пор, как Шейнис неожиданно куда-то умчался, а Малюго все сидел в прежней позе: на корточках, спиной привалившись к стене, левой рукой трогая разбитые в кровь губы. Справа от Степки маятник в футляре часов качался с мерным постукиваньем.
Часовая кукушка снова вылезла из воротец; противным голосом крикнув, вывела Степку из оцепенения.
Часы показывали девять.
Страх не давал подняться, приковал, словно железом, к стене его спину. Но взгляд Малюго, слух его, все его мысли были обращены вперед: к приоткрытой ведущей в коридор двери, из-за которой не слышно было ни звука.
Еще полчаса он просидел, не шелохнувшись.
Опять раскрылись игрушечные воротца, крикнула со стены кукушка. Ни Шейнис, ни Ворка не возвращались за бывшим старостой; казалось, все забыли о его существовании. Сделав над собой почти нечеловеческое усилие, Малюго поднялся на ноги.
Тихо-тихо, на цыпочках, он направился к двери. Зачугуневший рукой открыл пошире. Длинный коридор был пуст, дверь на улицу нараспашку открыта.
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, спаси мя и помилуй… — прошептал Степка.
Миновав коридор, он выглянул из распахнутой двери на улицу. За выходом расстилалась заросшая колючкой площадка; богатые запахи майского вечера манили весной и свободой.
Ужас по-медвежьи заворочался вдруг прямо под сердцем. Охваченный паникой, Малюго вернулся в комнату… и, трижды перекрестившись, снова выбежал в коридор.
2…Из сельсовета во двор вышел бледный, как смерть, человек в старом испачканном пиджачке. Медленно, словно ему и некуда было спешить, прикрыл за собою дверь, сошел по ступеням. Он, однако, не вышел прямо на улицу, а повернул за угол здания и там, перепрыгнув через забор, уже не сдерживая себя, со всех ног бросился пустырями к реке.
