Андрей Астанин - Песни улетающих лун
Двор, как и улица, был совершенно пуст. Яков, выругавшись, вернулся к ограде, швырнул галеты в канал и, вслух матерясь, опять зашагал по набережной.
Прошло не менее часа, прежде чем Яков окончательно понял, что заблудился; черные стены домов, атланты и кариатиды, колонны и железные трубы окружали его призрачным лесом. Время от времени между вымершими кварталами выплывали узорчатые ограды: там вдоль пустынных набережных тянулись мертвые реки.
Нога Якова натолкнулась на что-то твердое. Вздрогнув, он быстро отдернул ногу; потом, вглядевшись, невесело усмехнулся: перед ним, полузасыпанный снегом, лежал труп женщины. Лицa женщины было не разобрать, и только краешек шерстяного платка, голая восковая ладонь и кончик ботинка торчали из наметенного снегом сугроба.
— Проклятый город, — пробормотал Шейнис, посмеиваясь, и однако же обходя труп стороной и стараясь на него не глядеть. — Кругом мертвецы…
Он прошел метров тридцать, стараясь не думать о трупе… и обернулся резко: ему показалось, что за спиной он слышит шаги… Улица была все так же пуста; женщина лежала на своем месте. Яков, опять усмехнувшись, прибавил шагу.
На другой труп он наткнулся десять минут спустя. Тот самый мальчик, который всего час назад подходил к нему возле канала, лежал на спине поперек дороги; на его лице видны были следы голодных страданий.
Подойдя ближе, Шейнис почувствовал, как по спине его побежали мурашки. Тогда, в первый раз, мальчик был в вязаной шапке и зимнем пальто, — теперь же на нем была шапка-ушанка и куртка. Когда это успел он переодеться?
Не решаясь ни обойти, ни перешагнуть через тело, Шейнис устремился обратно. Он миновал мертвую женщину, несколько улиц, через мост перешел канал, снова свернул на какую-то показавшуюся знакомой улицу. Двухэтажный, с колоннами, дом смотрел на него обгоревшими дырами окон, сквозь них и крышу, разрушенную бомбой или снарядом снегом сочилось небо, — в одном из окон торчало улыбающееся лицо умершего мальчика…
— Ненавижу! — отскочив, крикнул мальчику Яков. — Ненавижу!… Проклятый город!
Он побежал. Детский смех эхом летел по улице, фасады домов, колонны и трубы выпрыгивали из темноты и падали в нее снова; в черных крест-накрест заклеенных окнах дрожал саблевидный вырез.
По щекам Якова лился холодный пот.
А над заливом и над болотами, над соснами и еловой пусторослью, над голодными русскими деревнями и вымершими деревнями ижоры уже просветлело небо; три раза крикнула что-то холодному восходящему солнцу птица. Крикнула первый раз — вышел из леса западный ветер, пронес над миром горькую песнь славянства; птица крикнула снова — вышел ветер восточный, пронес песню финнов; третий раз крикнула птица — вышел северный ветер, пронес воинственный клич варягов. И больше уже не слышно было ни звука, и голубой сыпался с неба снег, — и только следующей ночью от пусторосли к заливу пролетели семь сов, и из леса за ними вылетел ветер южный, и над замерзшими реками послышалось пение никому неизвестного, исчезнувшего навсегда народа…
Глава пятая. Майсы безумного ребе
Степан Малюго еще раз поднял глаза на Шейниса и не нашел в генеральских глазах ничего, что могло бы его обнадежить. Он помолчал, затем опустил взгляд на свои дрожащие пальцы.
Яков, сложив за спиной руки, прохаживался по комнате; мерное постукиванье маятника на стене перекликалось с его шагами.
Собравшись с силами и нервно вздохнув, Степка продолжил свой невеселый рассказ:
— Ну, расстреляли литовцы первую партию, в машину полезли, — и обратно. Только мы, значит, Волчьи Овраги проехали, уже у кладбища были, как на дорогу два человека выскочили, чуть мы их не задавили. Махнули рукой, да к оврагам бросились.
— Что за люди? — Шейнис стоял к Малюго спиной, постукивал пальцами по подоконнику.
— Да я ума не приложу, Яков Львович. У нас я их вроде видел. Но давно, может, в детстве еще… Один — крепкий такой мужик, бородатый, другой — молоденький, может, сын его. Ну, литовцы с машин попрыгали, огонь вдогонку открыли: решили, партизаны чего придумали. Да вроде — тишина, ничего не слышно. Литовцы к Оврагам вернулись, даже окружить их хотели, все партизан боялись, — а там и нет никого, кроме… — Степка с опаскою посмотрел на Шейниса.
— Дальше. — Голос Якова был ровным и тихим; лица же его, одетого мертвой пленкой, Малюго было не разобрать.
— Яков Львович, да я уж как просил не трогать ваших! Ну какой прок с хлопца больного да со старухи? Так они же звери, литовцы-то, и потом пьяные все. А тут еще дочки ваши: женщины как-никак…
При этих словах широкие плечи Якова вздрогнули, как от удара. Он быстро повернулся к Степке лицом, в глазах его блеснул бешеный огонек. Но он тут же овладел собой, и голос его звучал по-прежнему ровно, когда он спрашивал:
— Те люди, из-за которых машина остановилась, куда делись?
— Не знаю я, Яков Львович, — Малюго, жалея мучительно, что сболтнул лишнего, тоже был рад поменять тему. — Вроде бы и убежать-то никуда не могли. Зачем им понадобилось литовцев к Оврагам заманивать? Мне иногда кажется, что не было их. “Как, то есть, не было”? — спросил он за Шейниса, теперь глядящего на него в упор. — Не знаю, как вам даже и объяснить, Яков Львович. Как будто приснились они нам, как будто не люди то были, а бесы…
В это время из часов на стене выпрыгнула кукушка, крикнула громким противным голосом.
Шейнис опять повернулся к окну, Малюго же, мучаясь паузой, снова затараторил:
— Главный их, Йонас, говорит мне, что ж ты, мол, сразу такое место не показал, зачем мы первую партию к черту на кулички везли? Ну вот, остальных евреев они уже в Волчьих Оврагах… А что врут про меня, будто это я посоветовал Розену там…
И тут Яков, больше не сдерживаясь, издал страшный животный рык и, в двух прыжках оказавшись возле Малюго, сгреб Степку в охапку.
На какое-то время они опять встретились: зеленые, круглые от испуга глаза Степана и мутные, горящие неуемной злобой — Якова. Ноздри Шейниса хищно раздулись, коршунячий мясистый нос горбился; на дергающихся губах вскипала пена…
Удар в лицо отшвырнул Малюго к стене. Обтирая спиной побелку, Степка сполз на пол. Он сел на корточки, обеими руками пытался прикрыть голову; Шейнис, обрушивая на него удары хромового сапога, кричал истеричным голосом:
— Я тебе обещаю, сука!! Слышишь?! Своими руками тебя пристрелю в Волчьих Оврагах…
Голос его резко вдруг оборвался. Малюго, съежившись и боясь выглянуть, ожидал новых ударов, но на этот раз страх его был напрасным.
— Нет… — чуть слышно проговорил Шейнис.
Малюго, наконец, выглянул.
— Нет… — Шейнис, шатаясь, прошел круг по комнате. Губы его по-прежнему дергались, но теперь еще время от времени складывались в дикое подобье улыбки.
Затем, как будто его не держали ноги, Яков навалился на дверь; улыбнулся, как сумасшедший; неизвестно к кому обращаясь, выдавил:
— Нет, нет… только не в Волчьих Оврагах… — и, вслепую шаря рукою по воздуху, вывалился из комнаты.
Как пьяный, шатаясь, Яков шагал по местечку; посмеиваясь, бормоча что-то себе под нос, все ускорял свой шаг. Пару раз с ним поздоровались, — он даже и не заметил, — и встречные с испугом и удивлением следили за странным выраженьем его лица, за нелепой походкой, за прыгающими, в кровь искусанными губами…
А по вечернему, потемневшему небу плыли над Шейнисом облака. Красилась в серый и синий разлитая по дворам стынь. Ленивыми хриплыми голосами переругивались собаки, а над яблонями и над грушами, над колодцем без журавля и над спаленною хатою Клавдии Высатинской летели черные и серые птицы: галки, вoроны и ворoны — летели со всех сторон и растворялись в воздухе над лысеющей, в изморозных проблесках седины, головой неизвестно от кого и куда спешащего генерала.
2Сквозь ставни одной из низеньких хат недалеко от колодца струился неяркий свет.
Яков, вздрогнув, остановился: оттуда, из прикрытых ставнями окон, доносились до него голоса. Шейнис не мог разобрать слов, но по знакомым с детства напевам, по тому, как в речитативе то поднимались со стоном и повисали в воздухе, то вдруг, обрываясь, стремительно падали дрожащие звуки, он понял, что в хате молятся его соплеменники.
Затаив дыхание, словно боясь пропустить что-то важное, Яков прислушивался. Сонный и чистый воздух нес запахи свежей земли и пота; теплой и пресной сыростью пахли травы; негромко и сверхъестественно вплеталась в дыханье деревьев в саду льющаяся из окна молитва.
Через минуту, как зачарованный, Яков пошел на звук. Он отворил калитку; поднявшись по скрипящим ступеням, вошел в незапертый дом. Темные и пустые сени привели его в просторную горницу, освещенную неярким, идущим непонятно откуда светом.
У ветхого заваленного книгами стола посреди комнаты спиной к Шейнису стоял с молитвенником в руках седовласый старик в штраймл: по всей вероятности, он был хасидским ребе. Несколько из его хасидов сидели с книгами на расставленных по комнате стульях, кто-то, раскачиваясь, подвывал стоя. Никто из них не заметил застывшего на пороге Якова, широко раскрытыми злыми глазами уставившегося на неизвестно откуда взявшихся тут евреев.
