Гилад Атцмон - Учитель заблудших
Еще до посадки в самолет вежливая представительница компании в традиционном палестинском одеянии спросила, какой хумус я предпочитаю — с сосновыми орешками или с бобами, с яйцом или без.
Было очень приятно сидеть в салоне авиалайнера на высоте тридцати тысяч футов вместе с двумястами другими любителями хумуса. В задней части самолета фирма «Евро-Боинг-Бус» установила специальную кирпичную печь для выпекания свежих пит. Когда мы приземлились, капитан самолета поздравил нас с благополучным прибытием, и в салоне зазвучала трогательная палестинская песня, сопровождаемая заунывным аккомпанементом уда[28] и ритмичными ударами дарбуки.[29]
Как только я вышел на трап самолета, порыв средиземноморского ветра сразу же обдал меня запахом цветущих весенних растений. Этот нежный, сладковатый аромат, обжигающий ноздри, как горящая спичка, способен учуять только уроженец здешних мест.
Наша встреча с Антуаном прошла очень тепло. Мы не виделись много лет, и за это время он успел сделать блестящую карьеру. Антуан ждал меня у входа в терминал рядом со стойкой паспортного контроля. Поскольку по национальности я был ибн-ицхаком (оказалось, что именно так новые хозяева этой земли именовали моих соплеменников), то, по идее, меня должны были допросить и обыскать. Палестинские пограничники очень опасались, что кто-нибудь из ибн-ицхаков попытается снова вернуться на родину. Однако, к моей радости, всех этих неприятных процедур удалось избежать. Меня посадили в служебную машину марки «пежо-404» (в свое время эти автомобили превратились в символ борьбы палестинцев за освобождение) и повезли в гостиницу университета Аль-Кудс, расположенного на вершине горы Скопус.[30]
Западная часть Иерусалима, через которую мы проезжали, превратилась в густо заселенное гетто с наглухо закрытыми балконами и верандами.[31] Многие мои соотечественники никуда не уехали и жили под властью палестинцев. Главным образом это были больные и немощные, но не только. Остались также и кретины, настолько привязанные к своей недвижимости, что сами, по сути, превратились в «недвижимых». «Недвижимые» разглядывали меня с особым любопытством. Среди них было несколько моих приятелей и родственников.
Евреям вообще свойственна патологическая любовь к собственности. Некоторые из моих соплеменников предпочитают умереть, лишь бы не расставаться со своим имуществом. Явление, надо сказать, довольно странное. Перед самым крушением Сиона большая часть вещей обесценилась. Это было явным признаком надвигающейся катастрофы. Тем не менее ибн-ицхаки чуть ли не до последнего момента занимались куплей-продажей недвижимости. Они продавали однокомнатную квартиру и переезжали в двухкомнатную в том же микрорайоне. Из двухкомнатной переселялись в трехкомнатную. Не успев обжиться в трехкомнатной, перебирались в трехкомнатную с двумя уровнями. Оттуда — в коттедж в стиле «построй своими руками». Однако, поселившись наконец в доме, о котором мечтали, они вдруг с ужасом обнаруживали, что остались ни с чем. Любители собственности так увлеклись своими переездами, что не заметили, как страна уплыла у них из-под носа. За одну ночь эти люди, судорожно цеплявшиеся за остатки своего имущества, превратились из самодовольной нации господ в нацию жалких рабов. И почему евреи отличаются такой непостижимой слепотой?
Продемонстрировав мне красоты палестинской столицы, аль Саид довез меня до американской гостиницы возле Шейх-Джирафа, и мы расстались, договорившись встретиться вечером в ресторане. Я поднялся в свой номер, сел у окна и стал смотреть на пустыню, простиравшуюся до самого горизонта. Ну вот я и дома, в местах моего детства. Передо мною те самые холмы, на которые мы когда-то вскарабкивались в юности и по которым нас гоняли во время службы в армии. Бесконечная гряда меловых и доломитовых холмов, уходящая за горизонт…
Опьяненный чистым горным воздухом, я не заметил, как задремал. Мне приснились Авишаг и Альберто.
Мы с Альберто мчимся по холмам. Неожиданно Альберто останавливается, я — тоже. Альберто оборачивается, смотрит мне прямо в глаза и вдруг начинает хохотать. Он смеется, как когда-то, раскатисто и заразительно, и я, вслед за ним, тоже начинаю покатываться со смеху. Мы смеемся несколько часов, а потом наши глаза встречаются, и мы начинаем плакать. И плачем так, как не плакали никогда. Во сне я вдруг понимаю, что сроду не плакал по Альберто, да и вообще не помню, чтобы когда-либо, и теперь, рыдая, словно оплакиваю свою жизнь. Мы с Альберто крепко обнимаемся, и тут он снова начинает хохотать. А вслед за ним и я. Нас очень смешит, что мы плакали, и очень огорчает, что смеялись. Авишаг тоже начинает смеяться.
Меня разбудил стук в дверь. Я сидел возле окна, потный и заплаканный, и чувствовал себя ужасно разбитым.
Подойдя к двери, я открыл. Это был Антуан. В первый момент мой растрепанный и скорбный вид его несколько напугал, но поняв, что со мной происходит, он успокоился. Я умылся, надел чистую рубашку, и мы спустились в ресторан.
Антуан заказал пахнущий розами тамрахинди и стал рассказывать мне о том, какое важное значение имеет этот конгресс и почему меня на него пригласили. Оказалось, что палестинское правительство старалось не повторять роковых ошибок, приведших к гибели Сиона. Вожди палестинского народа хотели построить общество, основанное на принципах равенства, в котором все народы и нации жили бы в мире и взаимном уважении. Антуан рассказал мне, что оставшиеся в Палестине ибн-ицхаки наглухо закрылись в собственных гетто и избегают всяческих контактов с окружающим их этнически разнородным населением. Только криминальные элементы периодически выходят оттуда на промысел. Такие еврейские гетто, как «Джибль Франсауи» и «Джибль Ашкелауи», превратились в убежища и пристанища для воров, промышляющих угоном автомобилей. Антуан был уверен, что пипология может излечить палестинское общество от болезней и сделать ибн-ицхаков его равноправными членами.
Почувствовав, что мне необходимо вернуться в номер, я пообещал Антуану подумать над этим, и мы распрощались.
И вот я снова сижу в кресле у раскрытого окна. Вечер. Из пустыни дует ветер. Месяц освещает рассеянным светом вершины и склоны холмов. Слышится голос муэдзина.
На меня вновь накатывают воспоминания.
Пустыня. Я лежу совершенно голый. Подо мной — Авишаг. Я кусаю ее в шею и яростно отдаюсь буйству плоти. Мои яйца трутся о камни. Руки, обнимающие неподвижный зад Авишаг, покрыты порезами и ссадинами. Я трахаю ее как сумасшедший. Она кричит. Я закрываю ей рот рукой. Это опасно. Мы совокупляемся на территории, кишащей арабами. С моих пальцев течет кровь, ногти сломаны…
Утром я просыпаюсь целый и невредимый.
Приняв душ, я спускаюсь вниз, на конгресс. Собравшиеся что есть мочи чтят мою светлую память, хотя я еще не умер. Я встречаюсь с Вольфгангом фон Гаузманом и другими своими учениками. Они тоже уже немолоды. Мне отведено кресло председателя. Я слушаю сложные пипологические доклады, но их смысл ускользает от меня. Они пролетают мимо моего сознания, как легкие перистые облака, и ни одна мысль не застревает в моем разлагающемся мозгу. Профессор аль Саид рассказывает о центральной проблеме, которую предстоит обсудить участникам конгресса, — проблеме построения общества равных возможностей в свете пипологии.
Мне хочется вернуться в кресло моей жизни, плакать вместе с Альберто и трахать Авишаг. Я старик и в качестве такового пользуюсь особыми привилегиями. Меня отпускают с заседания, и я поднимаюсь в номер.
И вновь передо мной окно моей жизни. Скоро полдень. На склоне горы пасется стадо черных коз. Я прислушиваюсь, и мне удается услышать блеяние и звон колокольчика. Я сажусь в кресло и жду прихода Альберто и Авишаг. Иерусалимский воздух пьянит меня. Через ноздри он проникает в черепную коробку, оседает в корнях волос. Я начинаю грезить. На мгновение картина затуманивается, и вот я снова, голый, скачу по холмам, смотрю в небо, бегу как ненормальный. Что я там делаю? Не понимаю. Но через несколько минут все проясняется. Я вижу свою надувную куклу Маргариту. Она взлетает в небо, как воздушный шарик, вырвавшийся на волю. Она летает кругами, кувыркается, иногда опускается вниз и снова взмывает вверх. Голый, я мчусь за ней, но она уворачивается, коснувшись земли, взлетает и больше уже не приземляется. Стыдясь своей наготы, я стою среди коз, и они облизывают меня. Я не перестаю следить глазами за полетом Маргариты. Глядя на меня, пастух-бедуин смеется. При виде его я пугаюсь и прикрываю свой срам руками.
— Маргарита, — кричу я, сидя в кресле, — убирайся прочь из моего сна! Я хочу Альберто, я хочу Авишаг!
Эти слова обижают Маргариту до глубины души, она снижается, бьет меня по голове, снова взлетает и атакует меня с воздуха. Я прячусь от нее, а она поджидает, пока я вылезу. «Как случилось, что немка Маргарита превратилась в сирийский бомбардировщик?» — недоумеваю я.
