Николай Фробениус - Каталог Латура, или Лакей маркиза де Сада
Я лежал, слушая стрекотание кузнечиков, доносившееся с заднего двора. Звуки, издаваемые ими, были очень красивы, но я бы предпочел, чтобы они исчезли. Все исчезнувшее или то, что вот-вот исчезнет, всегда самое прекрасное. Мне захотелось встать, открыть окно и спугнуть этих шестиногих крикунов. Когда их песня умолкла сама собой, я закрыл глаза и отдался на волю воображения. Мне нравилось думать, что Бог услыхал мою просьбу о тишине. Здесь, в полумраке, я позволил себе немного уступить мании величия. Я – освободитель всех страждущих. Человек, спасающий мир от боли. Ученый.
С рассветом я принялся за подготовку предстоящей оргии. Ходил по гавани и в бесчисленных кабачках и трактирах искал молоденьких девушек. Я спешил, но был придирчив. Обвислые груди, длинные голени, запах духов. Мне ничего не нравилось. Все было посредственным. К вечеру у меня в руках осталась всего одна карточка, и, когда оказалось, что эта девушка отправилась на морскую прогулку и сможет принять нас только завтра утром, я признал свое поражение, в ушах у меня звучали упреки маркиза.
Утром мы с маркизом стояли рядом перед зеркалом. Мы были одинаково одеты, в одинаковых париках, панталонах и туфлях. В руке у каждого была трость. Идея как можно больше походить друг на друга принадлежала маркизу. Это только прелюдия, сказал он. Мы собирались пойти в номера на улице Капуцинов и посетить там несколько приятных молодых особ. Мы разглядывали друг друга в зеркале. Маркиз усмехнулся:
– Я хочу, чтобы у нас с тобой были прозвища. Меня ты должен звать La Fleur [14].
Я с удивлением поглядел на него:
– А как вы будете звать меня?
– Президент.
Не двигаясь, я смотрел на него в зеркало. Потом засмеялся.
Маркиз оживленно болтал; он был возбужден, как ребенок, пока мы шли среди торговок с их корзинами и торговцев с тележками, полными рыбы. Люди смотрели на меня, они видели во мне дворянина. «Президент». Двери на улице Капуцинов открылись, и я заметил, что мы поднимаемся по крутой лестнице. Я был дворянином.
– Меня зовут Ла Флёр. А это мой господин, президент, – представил нас маркиз.
Я глядел на бледные лица и приподнятые груди девушек. Они улыбнулись нам, присели в реверансе. Но я не слышал, что они говорят. Я был дворянином.
В комнате маркиз хлестал плеткой белые ягодицы. Хлестал изо всей силы и просил хлестать его. Его ягодицы покрылись широкими красными полосами. Он угостил девушек анисовым драже, облепленным шпанскими мушками, это драже называлось также «пастилками Ришелье». Сие самодельное средство должно было их возбудить. Я смотрел на полуголые тела, улыбался и думал о своем имени. Я стоял в другом конце комнаты и меня больше возбуждало мое новое платье, чем влажные щели девушек и их пламенеющие ягодицы. Похотливые вопли маркиза были похожи на звериный рев. Я не спускал глаз с его лица, рук, тискавших и шлепавших девушек по ягодицам. От чего только люди не приходят в возбуждение! – думал я. Он дал им еще драже. Совал нос между их ягодицами и нюхал в надежде, что они испортят воздух. Но у девушек от драже начались судороги. Маркиза охватило необычное волнение.
– Президент! – кричал он. – Мое драже не дало никакого результата, я никудышный ученый!
Я кивнул и в наказание принялся хлестать его плеткой о девяти хвостах, а он тем временем хлестал розгой хорошенькую рыжую девушку, другая красотка стояла у окна, схватившись за живот, она стонала и говорила, что ее отец человек набожный, никогда мухи не обидел, девушки кричали, маркиз кричал, и мне казалось, что я парю над этим сумасшедшим домом и сверху смотрю на тела, на раскрытые рты, на красные ягодицы, на деньги и на драже, рассыпавшиеся по полу...
Так прошло Утро Шпанских Мушек. Мы вернулись в гостиницу, мне пришлось поддерживать маркиза. Ему было трудно переставлять ноги.
Ночью маркиз говорил во сне. Вернее, издавал какие-то жалкие звуки. Я пытался разобрать слова. Но в конце концов мне пришлось бросить эту затею. Когда я проснулся, комната была залита солнечным светом. Первым делом я повернулся к маркизу и стал внимательно разглядывать лицо спящего. Ла Флёр, думал я, сидя в кровати и улыбаясь. За окном дети забавлялись, бросая камни в изгородь.
Утром маркиз заторопился. Ему хотелось поскорей уехать отсюда, и он велел мне упаковать вещи. Вскоре я вынес наши чемоданы в коридор. Хозяин гостиницы был маленький, с тонкими пальчиками и слишком длинными ногтями. Я внимательно рассмотрел его необыкновенно узкий череп. Маркиз нервничал. Он бранил кучера, который еще не подал карету. Потом повернулся к хозяину:
– Если у вас кто-нибудь станет спрашивать о господине Ла Флёре и президенте де Кюрвале, скажете, что мы отправились в Лион. Понятно?
Хозяин кивнул, подавив зевок.
Я отставил чемоданы.
– Президент де Кюрваль?
Меня вдруг затрясло.
– Бери чемоданы, дурак, карета уже подана!
Я продолжал смотреть на него.
– Чемоданы!
Я подхватил чемоданы и пошел к двери. На улице он толкнул меня в бок:
– Что с тобой?
Я остановился и спросил заикаясь:
– Президент де Кюрваль?
– Ты спятил, Латур? Это всего лишь имя.
Я увидел перед собой буквы, составляющие это имя.
– Какое-то время назад я пользовался этим именем, вот и все.
Я попытался кивнуть.
Укладывая чемоданы, я увидел перед собой это имя. Букву за буквой. «Президент де Кюрваль». Восьмой номер в моем списке.
Мы сели в карету, маркиз нервничал, и я не мог понять почему. Он почти все время молчал, а когда начинал говорить, я его не узнавал.
Мне вдруг показалось, что я совсем не знаю маркиза.
Мы ехали по красивым улицам Экс-ан-Прованса, вдоль подножия высокой горы Люберон к Апту и Лакосту.
Я сказал себе, что должен забыть этот день, должен придумать, как вычеркнуть его из памяти. Вспомнил отдельно каждое событие и решил, что их больше не существует.
В Лакост мы приехали в сумерках. Замок лежал высоко над городком и был окружен оливковыми и миндальными деревьями, но в наступающей темноте я видел только крутые склоны над башнями, скалы и утесы. И знал, что, хотя мне удалось все забыть, там, наверху, меня будет терзать беспокойство.
В то же время одна из марсельских девиц решила заявить на нас из-за того злосчастного драже. Когда наша карета добралась до Лакоста, ордер на наш арест был уже выписан.
*Маркиз негодовал, плакал и не знал, что делать. Новость о том, что на нас заявили, уже достигла его ушей, и он не желал выходить из своей спальни. Вместе с тем маркиз жаловался, что чувствует себя там как в тюрьме. Он проклинал марсельскую полицию. Бранился, впадал в исступление и не жалел презрительных слов, понося всех адвокатов Франции и всю ее проклятую правовую систему. Неужели мужчина не может спокойно наслаждаться с проститутками? Неужели закон запрещает желания? Он даже вскочил на стул и осыпал бранью потолок, словно это были небеса, населенные жаждущими правосудия богами. Но тут же упал на пол, плача и каясь во всех смертных грехах. Мадам Рене пыталась утешить его, но он не мог вынести ее материнского тона и выгнал ее из комнаты. Зато призвал свою дорогую невестку Анну-Проспер, которая зашла к нему и смогла успокоить настолько, что он осмелился покинуть спальню.
Я гений. Когда маркиз, успокоившись, ел в столовой суп из спаржи, запивая его красным неаполитанским вином, я подошел к нему, наклонился и прошептал несколько слов. Я предложил ему поехать в Савойю. Полиция приедет в Лакост уже через пару дней. А в Савойе они нас не найдут. Маркиз страдал клаустрофобией и был согласен на все, лишь бы избежать тюрьмы. Он немедленно объявил меня гением. Глаза у него бегали.
Он решил взять с собой Анну-Проспер. В столовой воцарилась тишина. Хитрость нехарактерна для Лакоста. На лице мадам Рене я читаю будущее. Сплетни, статьи в газетах, позор и рухнувшие виды на удачное замужество Анны-Проспер, гнев – все это легко читалось в ее глазах. И когда Анна-Проспер не отклонила предложения маркиза, а лишь взглянула на него с откровенной похотью, мадам Рене, подавив гнев, обратила взгляд на оставшиеся ей руины, где она могла пестовать свою боль.
Я начал паковать вещи.
Вскоре мы уже ехали из Лакоста в Савойю, вотчину короля Сардинии. Там мы будем неподвластны французским законам.
*Я сижу в карете и мысленно вижу перед собой мадам де Монтрёй. Я закрываю глаза. Ее лицо маячит передо мной, словно тень. В карете тесно. Воздух горяч и влажен.
Я немного фантазирую.
Она идет по лесу возле Эшофура, колотит кулаками по стволу дерева и плачет:
– Господи, смилуйся над женщиной, которая всегда почитала Тебя! Пошли оспу и скорую смерть этому содомиту, который опозорил меня и вскружил головы моим дочерям. Милосердный Боже, пошли ему хотя бы болезнь, чтобы его маятник отсох и отвалился. Да-да, Господи, я имею в виду ту часть тела, что относится к интимной супружеской сфере, но этот пес размахивает ею в любую погоду и сует куда только можно...
