Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе
Гульяна, словно мяч, отлетела от тучной Горлихи и завалилась между картофельными рядками. Вскочила и запустила штакетину в убегавшего в дом по — заячьи хозяина.
Горлиха коршуном подлетела к разъяренной Гульяне.
— Ты чо, соседка! Ополоумела? Так я живо санитарную машину вызову. А ну‑ка говори!
— У своего бутылкоголового спроси, — отряхиваясь,
цедила сквозь зубы Гульяна. — Ну‑ка тащи его сюда, я при тебе пытать буду.
— Ну — ну. Потише. А то мигом патлы пообрываю.
— Говорю, тащи сюда его, пытать буду при тебе. Не то и тебе сейчас п… навешаю!
Горлиха попятилась, оглядываясь на дверь, из которой высунулся побитый хозяин.
— Чего она, Олег? Скажи ты ей! Иначе она окна побьет нам.
Гульяна с криком кинулась к двери, пытаясь прорваться через хозяйку к обидчику.
— Иди сюда, козел! Веди меня к тому армянину, которому я продалась! Слышишь? Иначе сегодня ночью дом сожгу! Ну…
Хозяин захлопнул дверь, потом снова высунулся.
— Да мы просто трепались про баб. Я в шутку и ляпнул…
У Горлихи при этих словах вытянулось лицо. Брови сошлись на переносице. Она взбежала на крыльцо и сильно рванула на себя дверь, которую хозяин успел захлопнуть перед самым ее носом. Она так сильно дернула, что выдернула мужа на крыльцо.
— И ты, гнида паршивая, такое сказал? Гулька армяну продалась? Ты и меня, черт сухожопый, терзал этими своими оскорблениями. Всю молодость мне испоганил своими ревностями! Тебе русские бабы — сплошь продажные. Сам ворюга и крохобор!.. Звинись перед женщиной!
— Говорю, трепались мы с Петром…
— Вот и звинись теперь, — Горлиха пошла тараном на благоверного необъятной своей грудью. — Звинись, не то коромыслом зашибу, — и она схватила коромысло, стоявшее в углу крылечка.
— Ладно, — махнул рукой Олег, почесывая ушибленные места. — Извиняюсь, мать вашу так. Бес попутал на поганом слове. Не было никакого армянина. Придумал все… — вдруг заблажил: —Он жа у тебя идейнай! Лезет, куды не просят! Склад охраняет! Мотри, доохраняется!.. А ты бегаешь к нему по ночам.
— Ты еще угрожаешь!.. — Гульяна снова попыталась достать его через Горлиху.
Хозяин юркнул в дверь, но туг же снова высунулся.
— Ладно! Иди ото, пока не выкинул, — подтолкнул жену. — Успокой ты ее, дуру, и проводи. Скажи Петру, что я со злости наговорил.
Горлиха сделала движение, как бы вырываясь у него из рук.
— Иди и сам отчитывайся. Напакостил, а меня отдуваться подсовываешь!.. — сама колобком скатилась с крылечка, взяла Гульяну под руку. — Успокойся, Гуля. Я ему всыплю. Вот вернусь и поддам…
До поздней ночи Гульяна лежала спиной к Петру. Сердилась на него: как он мог поверить этому бутылкоголовому?
И что он только не шептал ей в теплый тонкий затылок, она оставалась неподвижной. А когда осмеливался класть руку ей на талию, она сердито отбрасывала. Вконец измучившись, Петр повернулся на спину и тяжко вздохнул.
«Конечно, — думал он горестно, — вместо того, чтобы вступиться за честь жены, я, выходит, послал ее саму выяснять отношения. Именно так и подумает черт бутылкоголовый! И другим растреплется. А то еще глаза при встрече кольнет. Ну если заикнется! — распалял себя мысленно Петр. — Если хоть слово вякнет!.. А лучше изловить его с поличным на складе да участковому сдать. Будет, сука, знать, как бросать тень на плетень!..»
Он пытался заснуть, но сон не шел. Рядом лежала Гуля, тоже не спала, расстроенная до предела. И он ничего не может сказать ей в оправдание. Струсил? Да нет, вроде. Скорее — растерялся. А точнее, не придал словам Олега серьезного значения, нутром понимая всю их ничтожность. Он сразу понял, что Олег брякнул по злости, а может, от зависти. Дружному их, ладному житью с Гульяной завидуют в поселке и явно и тайно, и в шутку и всерьез. И пакостят исподволь и прямо.
— Да не поверил я! — снова повернулся он к Гуле. — А не обломал об него палку, потому как не принял его слова всерьез. Понимал, что по злости он или от зависти. Ты же видишь, как нам завидуют в поселке! Неужели и впрямь нас разобьют злые языки?..
Гуля шевельнулась. Вроде как повернулась к нему. И вдруг зарыдала, уткнувшись лицом в одеяло. Он обнял ее, она не отбросила руку. Наоборот, схватила и стала целовать. А потом прижала к груди. И он, как обычно, в счас тливые минуты стал нежно перебирать в большой своей ладони ее гуттаперчевые сисечки. И млеть и воспламеняться. Она повернулась к нему и бросилась в объятья:
— Одно утешение! Только одно утешение! Ну, пожалуйста, ну скорее!..
Она сплела свои ноги с его ногами. И была так близко, так близко, как никогда не была. А его распирало внизу при каждом погружении в ее теплое, мягкое пространство. Она выгибалась навстречу, извивалась и стонала сладострастно и на лице ее с закрытыми глазами играла полуулыбка, будто до нее, наконец, дошел тайный первозданный смысл блаженства. Он целовал ее родное, в чем‑то неземное лицо, теребил губами напрягшиеся радостно соски на груди, шептал на ухо нежные благоглупости и торопливо отлаживал ее крутые трепетные бедра. Менял ритм движений, и она с готовностью подхватывала его ритм, благодаря за пылкое внимание к ней. А потом, как это часто у них бывало, — наступил момент сладчайшего безумия, когда уже и ласки, и страстный шепот, и ритмы как бы сделали свое дело и отлетели, а с ними оставалось одноединственное желание — раствориться друг в друге. Наступил некий хаос в движениях и дыхании. И движения, и дыхание были частыми, сумбурными, и неотвратимо сладко близилось излияние.
Потом благодарные друг другу, они долго тискались в объятиях, потеряв счет времени и чувство реальности.
— Был бы я поэтом, — заговорил мечтательно Петр, — я бы написал стихи про такую вот, как наша, близость мужчины и женщины. Я б так написал, что это не было бы пошло. И не стыдно было бы читать. Потому что это естественно, это выражение высшей благодарности друг другу. Высшего доверия, высшего служения. В чистой, искренней близости мужчина и женщина поднимаются над мелочами бытия так высоко, так укрепляются духом, что им сама смерть не страшна. Ну скажи, так?..
— Так. Хорошо говоришь!
— И только в супружестве может быть настоящая, чистая, возвышенная близость, когда влечение и страсть переходят в безграничную благодарность. Ты испытываешь благодарность?
— Да. Я никогда, ни с кем не была так доверительно открыта. До самого донышка! Возможность безоглядно довериться мужчине — счастье для женщины…
— Ты у меня и сладенькая, и умница…
— Правда?.. — прильнула Гуля всем телом.
За отсыпным у Петра следовал выходной. С утра он настроился «довязать» оконную раму для сауны. Там и делов — то всего ничего — не окно, а окошечко. И все‑таки! Он задумал это окошечко в две створки да еще с форточкой. На случай, если пару надо будет поубавить. Гульяна не переносит, когда сильно горячо в парной.
Побаловались с Лялькой кофейком, и он наладился у верстака. Но тут в калитке показалась Гульяна.
— Леса нет, нас отослали в отгул, — Гульяна подошла к Петру, потрогала брусочки, выстроганные до сияющего блеска, и сказала раздумчиво:
— Вот какое дело. В сельмаге я присмотрела себе плащ. Пойдем‑ка посмотрим…
— Тебе понравился?
— Вроде ничего.
— Ну и бери.
— Нет. Пойдем вместе посмотрим. Я хочу, чтоб ты посмотрел, как он сидит на мне.
— На тебе все хорошо сидит, — противился Петр, прилаживая брусочек в упор для строгания.
— Нет, нет! Пойдем вместе, — в голосе Гули зазвучали настойчивые нотки. Петр взглянул на нее внимательно раз и другой и понял, что она замыслила что‑то важное и противиться не следует.
— Ну хорошо. Сейчас вот эту построгаю и…
— Оставь, пожалуйста!.. — Гуля отобрала у него брусочек и отложила. Взяла его под руку и повела в дом. — Ты наденешь светлый финский костюм, я тоже переоденусь…
— О — о! — Петр понял: Гуля замыслила какой‑то важный тактический ход — вылазка на люди со смыслом.
Он надел светло — серый финский костюм, который они купили с Гульяной в Краснодаре, отвалив за него целых двести пятьдесят рублей. Белую сорочку и даже галстук, помучившись с ним, завязывая на ножке перевернутого стула. Гульяна вышла из спальни в своем любимом светло-голубом платье с темно — синей вертикальной отделкой, подчеркивающей ее ладную фигуру. Сделала легкий начес на голове, подвела брови, оттенила тушью ресницы, слегка подрумянила щеки, накрасила губы сдержанно — розовой помадой, взяла в руки черную сумочку с ремешком через плечо и подошла к зеркалу.
— Ну‑ка, Петя! — подозвала Петра, взяла его под руку. — Как парочка?
— Ничего.
— Вот и ладненько. Пусть полюбуются.
— Что там случилось?
— Ничего. В поселке только и разговоров, что мы с тобой расходимся!
— С чего это?..
— Не знаю, — беспечно этак вздернула плечиком Гуля, а у самой на глаза навернулись слезы. — Так вот запачкает тебя хмырь неумытый — год отмываться будешь.
