Виктор Ротов - Карл Маркс на нижнем складе
Лялька, как всегда, встретила его у калитки, взяла за руку и повела в дом.
— Ты меня хорошо встречаешь, — ласково потрепал ее по головке Петр. — Любишь?
— Ага. И мама говорит, чтоб ты не чувствовал, себя чужим у нас.
— Вот как? — удивился Петр. Не знал он, что девочка получает от матери такой «инструктаж». И еще раз приятно подивился чуткости и внимательности Гули. — Хорошая у нас мама…
На кухне, как всегда, было прибрано, на плитке стоял поспевший чайник, а заварной укутан в полотенце. Гуля уже привыкла к тому, что Петр после ночного дежурства любит попить крепкого чаю перед тем как давить «отсыпного». Привыкла к этому и Лялька. Она разделяла с ним эту утреннюю трапезу. Он неторопливо усаживался за стол, пристраивая протезную ногу, Лялька тем временем разливала по чашкам заваренный чай…
— Ты, случаем, не видела моего Андрейку? — сказал он, устроив под столом свою протезную ногу.
— Видела. В очереди за молоком. Я его впереди себя пропустила…
— Да? Молодец! — у Петра сразу отлегло на душе — значит, жив, здоров. Хоть бы скорей летние каникулы кончались, да он в свой техникум, в Апшеронск уехал. Не шастал бы тут по горам за этими злополучными патронами да снарядами…
Напившись чаю, он проверил уроки по требованию Ляльки. (Она требовала, чтоб он проверял у нее уроки) и пошел в спальню. Разделся, отстегнул протезную ногу, лег и вытянулся сладко. Хорошо дежурство прошло! Мальчишки не лазали по кранам, на разделке трудились всю смену, даже не приходили «Анапу» «давить». Кажется, ночные «потребители» не приезжали. Гуля порадовала визитом. Вот Олег1 только испортил настроение. И что‑то там буровил про Гульяну. Какой‑то армянин одаривает ее деньгами и подарками.
Он уже засыпал, когда вспомнил об этом грязном намеке Олега Горлова. И сон отлетел. И как он ни «уминал» себя, как ни «утрамбовывал» — сон не шел. Что за черт?! Он резко откинулся с бока на спину. Полежал на спине, рассеянно глядя на люстру под потолком, прислушиваясь к тревоге в сердце, к какому‑то неясному процессу в душе. «Ты что, поверил в эту гадость?» — «Нет», — отвечал ему некто внутри. «Так чего вскинулся, не спишь?» — «Не знаю, что сказать». — «Ну тогда и не высовывайся…»
Петр повернулся на бок и постарался отбросить неприятные мысли. Он их отбрасывал, а они мягко так, крадучись, снова вползали в душу. И снова его бросало с бока на бок. Петр не выдержал, поднялся. Сел в постели. «Так!» — сказал себе жестко. Встал, пристегнул протезную ногу, оделся и вышел во двор на крыльцо.
В глаза ему бросилось яркое солнце. Петр сел на ступеньку, понежился на солнышке, потом, нудясь, походил по двору, по огороду, между грядок, повырывал кое — где пошедшие в рост будяки, живучий спорыш. За скрипом протеза не сразу расслышал стук калитки. Увидел, когда Андрей уже вошел во двор. Вот и ладненько! — подумал радостно и направился сыну навстречу. Приобнял, повел в дом. Посидели на кухне, попили чаю с айвовым вареньем, поговорили о том, о сем. И только после этого Петр признался:
— Ты знаешь, вчера идем с товарищем ученым, который из Краснодара, по территории склада, слышу, бабахнуло в горах. Я сразу о тебе подумал. Не случилось ли чего?
— Да ну — у! — усмехнулся Андрей. — Мы же не дурные. Мы знаем, как обращаться. Ты что забыл, что меня минеры — взрывники с собой даже берут…
— Не забыл. Но мало ли что! Прошу тебя — поосторожней. У меня уже сердце изболелось… — Петр погладил рукой левую часть груди. — Чует мое сердце… — он говорил еще что‑то, глядя в юное, бесстрастное лицо сына и почему‑то понимая, что его эти уговоры напрасны, что сын в душе посмеивается над ним, над его страхами. — Вы же любимые мои сыны. Если с вами что случится, я не переживу…
Андрей ядовито хмыкнул. И хотя ничего не сказал, но ясно было, что кроется за его ухмылкой. Мол, если ты так печешься о нас, почему ушел от нас? Петр виновато утнулся. Андрею, видно, жаль стало этого большого, седого, как лунь, человека, который ему отец, но который почему‑то живет не с ними, а здесь, в чужом доме.
— Ничего со мной не случится, папа. Не бойся, — он встал из‑за стола. — Ты меня за этим и звал?
— За этим. И еще соскучился. Ты что‑то в эти каникулы редко заходишь. Заходи чаще.
— Хорошо.
— Как там мать?
— А все так же! Из Туапсе почти не вылазит. Алешку жаль.
— Зову к себе — не идет. Дуется.
— Ну так ясное дело! Он мать жалеет. Плачет, когда она пьяная.
— Ты бы поговорил с ним.
— Бесполезно. Пусть подрастет.
— Ты думаешь, когда подрастет, поймет?
— Поймет.
— А ты понимаешь?
— Понимаю. Тебе тяжело было с мамой…
— Спасибо.
— Не за что. Я пошел?
— Ага.
Петр оглянулся через плечо, успел увидеть старые кроссовки на сыне да потертые снизу халоши джинсовых брюк. Вот и все.
Петр чувствовал в душе нарастающее глухое раздражение. От чего — и сам не мог взять в толк. Ныло под сердцем, наматывался клубок каких‑то неуловимых неприятных мыслей и чувств. Потом он заметил, что страшится прихода Гульяны с работы. Что‑то в нем изменилось по отношению к ней. Неужели отравленное слово Олега проросло в душе? Вот уж не знал он, что такой мнительный. Чтоб отвлечься от дурных мыслей, он принялся «вязать» оконную раму для сауны. Увлекся, не заметил, как пролетело время и Гульяна пришла с работы. И не пошла в дом сразу, как обычно, а к нему подошла, игриво прижалась этак бочком.
— Ты чего хмурый?
— Заметно?
— Да.
— А черт его знает! — Петр строганул фуганком в сердцах и приставил рейку к глазу — ровно ли?
— А я знаю. Ильяшенчиха сейчас рассказала мне, как вы с Олегом Горловым ругались. И он тебе гадость про меня ляпнул.
— Ну ляпнул.
— И ты поверил.
— Нет.
— А чего хмурый?
Петр отложил выструганный гладенько брусочек для оконной рамы, повернулся к жене, оперся поясницей о верстак.
— Ты знаешь, вчера мы ходили по складу с ученым из Краснодара. И в это время в горах ухнул страшный взрыв. У меня сердце оборвалось — не Андрейка ли там подорвался? И вот с тех пор болит сердце, не проходит…
— Ладно, ты мне зубы не заговаривай, говори — поверил Олегу, нет? — она резко толкнула его в плечо. — А ну в глаза смотри!
Петр поднял на нее глаза. Что там она в них увидела? Только губы у нее перекосились, в глазах метнулся темный огонь, она бросила на верстак небольшую плетеную хозяйственную сумочку свою и, развернувшись так, что из‑под ног у нее брызнули стружки, стремительно направилась к калитке.
— Сейчас я ему!..
— Да оставь ты его! — усмехнулся ей вслед Петр. — Я сам его вздую. Не связывайся!..
Но Гульяну уже не остановить.
Олег Горлов и думать забыл про Петруху безногого, как Петра называли между собой односельчане. Он обшивал стенку сараюшки нарезанными дощечками, когда вот она перед ним — Гульяна со штакетиной в руках. Он обалдело уставился на нее. И не успел ничего сообразить, как она огрела его штакетиной плашмя. Да так больно, что он заорал благим матом. Хорошо, успел пригнуться, и удар пришелся не по голове, а по спине. За первым ударом последовал второй, третий. Отступая, закрываясь руками, он споткнулся о стопку дощечек, приготовленных для обшивки сарая, и упал. Она безжалостно колотила его лежачего. И если б не выбежала из дому на его крики жена, простоволосая, с голыми руками, и своей тушей не сбила с ног Гульяну, она, наверное, забила бы его насмерть.
Гульяна, словно мяч, отлетела от тучной Горлихи и завалилась между картофельными рядками. Вскочила и запустила штакетину в убегавшего в дом по — заячьи хозяина.
Горлиха коршуном подлетела к разъяренной Гульяне.
— Ты чо, соседка! Ополоумела? Так я живо санитарную машину вызову. А ну‑ка говори!
— У своего бутылкоголового спроси, — отряхиваясь,
цедила сквозь зубы Гульяна. — Ну‑ка тащи его сюда, я при тебе пытать буду.
— Ну — ну. Потише. А то мигом патлы пообрываю.
— Говорю, тащи сюда его, пытать буду при тебе. Не то и тебе сейчас п… навешаю!
Горлиха попятилась, оглядываясь на дверь, из которой высунулся побитый хозяин.
— Чего она, Олег? Скажи ты ей! Иначе она окна побьет нам.
Гульяна с криком кинулась к двери, пытаясь прорваться через хозяйку к обидчику.
— Иди сюда, козел! Веди меня к тому армянину, которому я продалась! Слышишь? Иначе сегодня ночью дом сожгу! Ну…
Хозяин захлопнул дверь, потом снова высунулся.
— Да мы просто трепались про баб. Я в шутку и ляпнул…
У Горлихи при этих словах вытянулось лицо. Брови сошлись на переносице. Она взбежала на крыльцо и сильно рванула на себя дверь, которую хозяин успел захлопнуть перед самым ее носом. Она так сильно дернула, что выдернула мужа на крыльцо.
— И ты, гнида паршивая, такое сказал? Гулька армяну продалась? Ты и меня, черт сухожопый, терзал этими своими оскорблениями. Всю молодость мне испоганил своими ревностями! Тебе русские бабы — сплошь продажные. Сам ворюга и крохобор!.. Звинись перед женщиной!
