Антонио Табукки - Из сборника «Девушка в тюрбане»
Сперва я спел «Que será será»[63] в манере Дорис Дей, потом «Лечу я» в ритме ча-ча-ча — пел и раскачивал бедрами, хлопками отбивал ритм, призывая публику подпевать мне; «ле-чу я», а хор откликался: «о-о», я им: «по-ю я», а они мне: «о-о-о-о». Это был конец света. Я вновь ушел со сцены, ко мне в гримерную доносились шум, крики, я сидел в кресле Кармен и плакал от счастья, а публика скандировала: «Nombre! Nombre!» Вошел бледный господин Пайва, глаза его сияли; «ты должен выйти, — сказал он, — и назвать им свое имя, иначе они не успокоятся». Я вышел. Осветитель сменил диск, и я, утопая в теплом розовом свете, взял микрофон: мне ужасно хотелось спеть им еще две вещи — «Красную луну» и «На рассвете моряк уплывает». Когда неистовые аплодисменты начали наконец стихать, я прошептал в микрофон первое пришедшее мне в голову имя — «Жозефина». Да-да, я так и сказал: «Жозефина».
С того вечера, Лина, прошло много лет, и все эти годы я жил, как мне подсказывало чувство. Во время моих долгих странствий по свету я не раз испытывал желание написать тебе, но не хватало мужества. Мне до сих пор неизвестно, знаешь ли ты о том, что произошло у нас в доме, когда мы были детьми, быть может, дядя с тетей так и не сумели рассказать тебе о случившемся, ведь это объяснить очень непросто. Но как бы там ни было, знаешь ли ты правду, или тебе еще предстоит ее узнать, помни: наш папа не был плохим человеком, и прости его, как простил его я. А теперь отсюда, из больницы этого далекого города, я хочу попросить тебя об одном одолжении. Если то, на что я решился по доброй воле, будет иметь плохой исход, позаботься, пожалуйста, о моих похоронах. Я уже сделал необходимые распоряжения нотариусу и итальянскому посольству с тем, чтобы мой прах переправили на родину, деньги на погребение ты получишь, к тому же отдельная сумма будет перечислена тебе в качестве вознаграждения: я за свою жизнь заработал достаточно. Мир лишен смысла, Лина, природа отвратительна, и я не верю в воскрешение плоти. Зато верю в воспоминания, потому и прошу тебя выполнить эту мою последнюю просьбу. В двух километрах от будки обходчика — дома, где прошло наше с тобой детство, — между усадьбой синьора Куинтильо и деревней, есть полевая тропинка, ведущая к плотине, а за плотиной, чуть в сторону от домов, крытых красной черепицей, расположено маленькое кладбище. Там покоится мама. Я хочу, чтобы меня положили рядом с ней. На могильном камне сделай, пожалуйста, увеличенную фотографию, где мне шесть лет. Эта карточка осталась у дяди с тетей, ты наверняка ее тысячу раз видела, там мы с тобой, ты, еще грудная, лежишь на покрывале, я сижу рядом и держу тебя за ручку, на меня надели фартучек, а вьющиеся волосы завязали бантом. Дат никаких не надо, не хочу. И ради бога, чтоб никаких надписей, кроме имени — но только не Этторе: имя пусть будет то, которым я подписываю это письмо, с любовью и вечной памятью о нерасторжимых кровных узах, что соединили нас с тобой, твоя
Жозефина.Театр
Перевод С. КАЗЕМ-БЕК
Дону Каэтано де Ланкастру,
рассказавшему мне эту историю
1. Сад перед маленькой казармой уходил в чащобу леса, грозно нависшего над местностью. Само здание, типичная колониальная постройка с блекло-розовым фасадом и желтыми ставнями, было, вероятно, возведено в 1885 году, в эпоху непрерывных стычек с Сесилом Родсом, и служило резиденцией главнокомандующего, державшего под своим контролем границу, проходившую по берегу Замбези. С тех пор как наши войска в 1890 году были выведены из Ньясаленда, здесь не осталось даже гарнизона. Казарму теперь занимали капитан запаса, дожидавшийся выхода в отставку, и два престарелых молчаливых солдата-негра из племени сипайя с женами; по всей видимости, единственной обязанностью этих негров было врачевание местных жителей, которые трудились на лесозаготовках. В день моего приезда я был поражен огромным потоком хромых, нахлынувших в казарму; капитан, правда, уверял меня, что это исключительный случай: на одном из причалов развалился огромный штабель древесины. Обычно негры лечатся своими средствами, а здесь народ и подавно особый, мне это должно быть известно лучше, чем ему, к тому же медицинское оборудование оставляет желать лучшего, заявил капитан, чтоб я особо не обольщался. Он оказался человеком весьма словоохотливым и любезным, однако слегка конфузился передо мной, называл «Ваше Превосходительство», хотя наверняка был моим ровесником — ну, может, чуть постарше; по выговору и старомодным провинциальным манерам в нем угадывался северянин из Опорто или Амаранте; мощные его скулы покрывала сизоватая щетина, а кроткая покорность во взгляде свидетельствовала об исконно крестьянском происхождении, коего не могла вытравить даже недолгая воинская служба. До мобилизации он изучал право в Коимбрском университете и надеялся, как только будет покончено с военной угрозой в Африке, устроиться в магистратуру. Правда, для этого надо сдать еще восемь экзаменов, но времени для занятий в этой глуши у него предостаточно.
Капитан распорядился подать на маленькую, увитую зеленью террасу холодный тамаринд и принялся очень деликатно, по-светски меня расспрашивать, и хотя за этими вопросами я угадал желание завязать более непринужденную, доверительную беседу, найти нужный тон ему никак не удавалось. Прежде всего он участливо осведомился о том, как прошло мое путешествие. Спасибо, прекрасно, если это слово применимо для трехсоткилометровой тряски на грузовике по знакомой ему дороге; Жоакин великолепно водит; до Тете я, разумеется, добрался на поезде; нет, климат Тете — не из лучших; вести из Европы у меня старые, шестидневной давности, ничего интересного, по-моему; я рассчитываю потратить год на сбор данных и подготовку предварительного варианта переписи Каниембского округа. Но возможно, хватит и десяти месяцев. Благодарю за любезное предложение, очевидно, помощь мне и в самом деле понадобится. Буду очень признателен, если он выделит в мое распоряжение грамотного аборигена. Кстати, в казарме есть архив? Отлично, тогда с него и начнем. Ему приходилось иметь дело с архивами? Неужели, я и не думал, что мне так повезет! Впрочем, моя задача — собрать самые приблизительные, я бы даже сказал, ориентировочные данные, которые послужат отправной точкой для будущей государственной переписи в округе Каниембы.
За тамариндом последовала очень крепкая водка (сипайя гнали ее прямо в казарме), и разговор сразу оживился. Воздух в надвигающихся сумерках наполнился тревожными звуками леса, комары становились все агрессивнее, подул легкий ветерок, и в ноздрях защекотало от терпкого запаха прелой земли. Капитан опустил сетки на окнах, зажег керосиновую лампу и вежливо испросил разрешения на время оставить меня одного: ему надо распорядиться об ужине, а нашу беседу мы продолжим за столом. Я отпустил его и с удовольствием предался размышлениям среди царящей тишины и полумрака. Тот день совпал с четырехлетней годовщиной моего пребывания в Африке; сообщать об этом капитану я счел излишним, однако же такое событие стоило того, чтоб о нем поразмыслить.
2. В 1934 году в колониальном Мозамбике можно было встретить весьма странных типов: тут жили страшно одинокие чудаки, какие-то темные, скользкие личности и авантюристы всех мастей. Казалось, страну эту населяют призраки, в ее атмосфере, как в рассказах Конрада, постоянно ощущались тревога, униженность, тоска.
Четыре года назад я прибыл в Лоренсу-Маркиш новоиспеченным специалистом по колониальным проблемам; одно упоминание моей фамилии вызывало почтительные поклоны в правительственных учреждениях, а у меня в душе еще остался горький осадок от ссоры с отцом, который кричал, что я опозорил нашу семью, заняв пост колониального чиновника в дикой стране. В глубине души я и сам считал, что все это не для меня. Но в Лисабоне мне было неуютно, как в костюме с чужого плеча: кафе «Бразилейра», летние каникулы в Кашкайше на отцовской вилле, манеж в клубе «Маринья», приемы в посольствах — все эти светские занятия молодежи моего круга смертельно мне наскучили. Что же мне оставалось делать, если я хотел жить самостоятельно и в кармане у меня лежал диплом колониального эксперта? Наверно, я совершил ошибку с самого начала, не стоило выбирать себе этот профиль, но — увы! — дело сделано, курс окончен, и мне поневоле предстояло выбрать между праздностью в Лисабоне и Африкой. Я выбрал Африку, то есть одиночество, независимость, покой, а возможно, и карьеру. Мне было в ту пору двадцать шесть.
Иньямбане, после двух лет, проведенных в Тете, показался мне чуть ли не Европой, хотя на самом деле это было грязное и сонное захолустье с остатками былой красоты и люди тут попадались в основном временные, случайные. И все же в этом маленьком торговом порту, приютившемся за мысом Барра, где то и дело причаливали пароходы из Порт-Элизабет и Дурбана по пути в Красное море, сохранялась какая-то иллюзия цивилизации и связи с внешним миром. Прогуляться по пристани, где стояли на якоре английские торговые суденышки или рейсовый пароход из Лисабона, — не бог весть какое утешение, но за неимением лучшего приходилось довольствоваться созерцанием исчезающих за горизонтом кораблей и с тоской посылать привет Европе, далекой, словно детская сказка, о которой остались в памяти лишь расплывчатые воспоминания и которая вроде бы уже и не существовала. В знойном оцепенении Африки расстояния казались непомерными, и память притуплялась. Газеты сообщали об убийстве канцлера Дольфуса в Австрии, о семнадцати миллионах безработных в Америке, о поджоге рейхстага в Германии. Отец писал пространные письма с уймой новостей: один из моих братьев собирается принять сан, на вилле в Кашкайше установили телефон, монархия понесла тяжелый удар — скончался дон Мануэл[64] и освободил путь к трону человеку совсем еще молодому, неизвестному и вдобавок связанному с мигелистами (наша семья принадлежала к либеральной аристократии). В новой португальской конституции я вычитал, что моя родина отныне называется «унитарным корпоративным государством», а поступившая к нам правительственная депеша предписывала развесить в учреждениях и общественных местах портреты молодого профессора из Коимбры, новоиспеченного министра — Антонио ди Оливейры Салазара. Со смутным ощущением неловкости я повесил эту презрительно-надменную физиономию у себя за спиной, но портрет дона Мануэла с письменного стола не убрал, поскольку был к нему привязан почти по-родственному. Конечно, эти два портрета вступали меж собой в явное противоречие, но к противоречиям в Африке относились терпимо. С последним английским пароходом мне привезли модный в Европе роман, действие его разворачивалось на Лазурном берегу, но он так и валялся неразрезанным у меня на столе. Очень уж далеки были ночи в Ньямбане от роскошного сияния антибских огней, о которых писали тогда в модных романах. Внешне жизнь вроде бы ничем не отличалась от тамошней: такие же пальмовые рощи, та же огромная, похожая на бутафорскую луна, на ужин в клубе те же омары, столь же страстная и непостоянная любовь: дамы с обескураживающей легкостью принимали ухаживание под захлебывающуюся музыку джаз-оркестра. Непредсказуемая, захватывающая Африка открывала простор для души, и каждый здесь испытывал ощущение оторванности, отдаленности даже от себя самого.
