Александр Покровский - Бортовой журнал 2
Думаю, что и Гоголь видел то же самое и принимал все это за явление к нему нечистого.
А это всего лишь смех. Он так позволяет раздваиваться.
* * *Как я вижу людей? Я вижу все вместе. Сразу. Вес, фигуру, как он держит руки, как он идет, как он останавливается, пришепетывает, что-то он там делает с носом, ищет какую-то бородавку несуществующую. Люблю это описывать.
Это помогает человека зримо представить. Он оживает. Становится таким плотным.
* * *Критичен ли я по отношению к самому себе? Нет. Я ленив. Какой смысл в самоедстве? Все равно я через пять минут изменюсь, так зачем же копать то, что уже не я? Депрессия мне совершенно не свойственна. Вокруг такой прекрасный мир. Какая тут может быть депрессия?
* * *На лодке я не успевал даже осознать, плохо мне или хорошо. Там другие скорости жизни. Там все так неслись все время куда-то с дикой радостью.
Там я просто не успевал. И не один я. Там все никак не могли попасть в зону депрессии. Там даже не знали, что это такое. Депрессия – это же надо остановиться, посидеть, осознать, слова подобрать. Так что русский мужик всегда жил без депрессии – он просто падал на лавку после тяжелого дня. А грустные песни – это когда он отдыхал: зимой, на печке, скотину покормили, дерьмо вынесли – пора, запели, и кто-то за пяльцы сел.
То есть у него остаются силы на вой. Вот он и воет. Этот вой у нас песней зовется.
А то, что ему в этот момент грустно, придумали интеллектуалы. Это наблюдатели придумали. Не исполнители. Исполнителям в этот момент хорошо. Это слушателю плохо от волчьего воя. А волку же хорошо. Не бывает ему плохо оттого, что он воет. Нет. Но всех остальных он ужасает.
* * *Боюсь ли я смерти и когда я ее по-настоящему почувствовал?
Смерти, наверное, все боятся. Но боятся же не самой смерти, а предсмертия, неизведанности и будущей работы. Человек на пороге смерти будет работать – убегать, копать. Люди сопротивляются смерти, но это сопротивление не фиксировано.
* * *Смерть – это освобождение. От земных дел. Устал – смерть. Ее же предлагают. Не отказался – умер.
Я же выходил из тела. С тех пор я не очень боюсь ее. Не очень печалит.
Давно это было. Лейтенантом лежал в каюте после обеда на плавказарме, и в какой-то момент почувствовал, что не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. Не могу – и все. В этот момент я увидел себя над своим телом. Висящим. Состояние невероятной легкости. Невероятной. Во-первых, тебе не хочется назад. Вот туда, назад – в тело – ни за что. Ты знаешь, что это твое тело, но оно воспринимается как одежда, как пальто, причем старое, затертое. И ты должен зачем-то все это опять надеть. Зачем? Зачем все это надевать, если тебе и так хорошо? Вот тем, кто остался в этой одежде, вот им – плохо, а тебе – хорошо. И ты это понимаешь. Ты понимаешь, что это такое. И ты понимаешь, что смерть – это не очень страшно. Потом все ценности, которые связаны с телом, становятся неценностями. Ценности другие – радость, например.
С одной стороны – жить хочется, а с другой, смерть – великое освобождение.
* * *Есть ли для меня «табу»? Нет для меня «табу». Это для общества, для государства есть «табу» – туда не ходите, черным-белым не говорите. Если меня это задевает, я скажу. Зачем мне их «табу»? У меня другие истины. Я видел другое. А это – мелкое. Чего об этом говорить, если за окнами все равно праздник.
* * *Коля говорит, что государство – это какая-то дисперсность, болотная кочка, невнятная парадигма, которую не заполнить. Это незаконно по каким-то высшим законам.
Государство – это система подавления. Все должны быть одним тестом. Все должны быть в него замешаны, а тут кто-то выскочил. Государство – это не система вспомоществования.
Оно не будет тебя пестовать. И так себя ведет любое государство. Но у меня это не анархизм. Я понимаю, что государство необходимо. Чтоб упорядочить преступность, например. Но когда оно упорядочило преступность, то оно хочет упорядочить всех остальных. Все должны быть рассованы по ящичкам, а не валяться как попало. Открываешь ящичек – а там у нас певцы запели или плясуны заплясали. Надоело – задвинул. Все появляются в нужный момент и используются. Причем они должны явить себя в пике своих способностей: божественное пение, кантата, «Реквием», а до этого – все в ящичке. Вот оно – благо. Остальное – хаос. Государство борется с хаосом. А если я существую в этом хаосе? Я часть хаоса. Я часть многообразия. Вот ведь незадача.
* * *Эта ворона дождалась красного света светофора и, когда все машины встали, слетела к той луже, что на перекрестке, и осторожно положила в нее сухарь. Чтоб, значит, размок и помягче стал. А сама стоит рядом на случай других ворон.
«Сейчас же машины поедут и раздавят они твой несчастный сухарь!» – сказал ей я.
Я стоял на перекрестке и ждал, когда можно будет его перейти.
«Карррр!» – ответила мне ворона. Она поняла, что я ей говорю, и на ее языке это означало: «Отвяжись!»
За секунду до открытия перекрестка ворона подхватила из лужи сухарь и отлетела в сторону. Она сидела на заборе и держала его в клюве. Как только светофор опять перекрыл дорогу, она снова слетела к луже и опять бережно водрузила в середине ее это свое сокровище.
* * *Юра Батурин говорил мне, что коты – удивительные создания. Вот два кота могут сидеть друг напротив друга часами, а потом один другого бьет по морде. Это значит, что тот ему что-то сказал. Телепатически.
Я с ним согласился. Коты – удивительные. Они давно уяснили, что люди их не понимают.
Люди много чего не разумеют из того, что доступно котам. Лишенные языка, они развили другие способности, которые у человека атрофировались именно из-за того, что развился его язык. И коты хотят общаться. Они хотят понять человека так же, как и все другие животные. Они смотрят человеку в глаза, потому что до них давно дошло, что у человека взгляд в глаза – это желание понять, а не акт агрессии.
Если коту медленно и внятно, глядя в глаза, сказать все, что ты от него хочешь получить, он тебя поймет. Он успеет настроиться на твою волну. Он философ.
Попробуй посиди полдня перед норкой мышки, и ты тоже станешь философом.
Так что перед общением с котом надо расслабиться, освободить свой ум от всякой мысли, а потом задать ему вопрос: «Вася, ты что хочешь?» Не удивляйтесь, если ответ будет здорово отточен филологически. Коты – гурманы.
* * *Верю ли я в демократию? Верю. Тиранов сменит кто-нибудь другой.
* * *Если государство – это угроза, то оно должно внедряться и в русский язык.
Оно будет что-то запрещать. Например, «с завтрашнего дня все мы не ругаемся матом». Трудно, конечно, понять, как это сами чиновники не будут ругаться матом, но запретить могут. Вполне. Это будет забавно.
* * *Я много чего не понимаю. Например, не понимаю что такое «русская духовность». Хочется услышать определение. Сначала договоримся о терминах, как говорил Вольтер. Что такое «русская духовность»?
Особенность русского народа? Это не термин.
Особенностью русского народа является и лень. Это тоже относится к духовности? Или не относится? А душевная лень русского народа к чему относится? А языковая лень?
Или «русская духовность» как понятие выносится из зоны обсуждения? Предлагается некая данность, категория. Она не обсуждается и произносится с почтением, с придыханием, с пафосом, торжественно. И к ней следует относиться с уважением.
А я не могу относиться с уважением к тому, чего я не понимаю. Я должен понимать, за что я должен это уважать. «Разъял, как труп». Я должен понимать устройство. Хоть ты тресни. Мне это нужно, как и Сальери. Мне нужно понимать.
Я хочу понимать. Дайте определение, чтоб я мог взять это в руки. Как шахматную фигуру. Я не могу благоговеть от чего-то, не ясно чего. Я хочу ясности.
У русского народа много особенностей. Как положительных, так и отрицательных. Множество всяких частей одного целого.
Какие из этих частей вносятся в «духовность», а какие с презрением отвергаются?
А? Ну?
* * *Ах, Россия, Россия, – красивая земля. Березки, редколесье, пригорки, долины, реки. И все это свежее, зеленое, сильное. Я еду в Москву, и за окнами поезда бежит мне навстречу большая, могучая страна – редкие дома мелькают у дороги, тут все больше лес, лес, лес, а вот и озеро, болото, кочки, поросшие мхом, и опять лес.
Вот только у домов – свалки. На зеленых откосах они выглядят незаживающими ранами. Как только мелькнут строения, напоминающие человеческое стойбище, так непременно рядом будет отхожее место.
А в Финляндии вы не увидите свалки вдоль дороги, и в Швеции их нет.
А вот как только начинается Отчизна милая, так и на тебе.
Грустно. Мы – цивилизация, порождающая мусор. Не только в России, конечно. Но там, за рубежом, с ним что-то делают – сортируют, утилизируют как-то.
В России – не сортируют и не утилизируют. Точнее так: что-то сортируют и что-то утилизируют, но это все капля в море.
