Рышард Клысь - «Какаду»
— Сейчас перестанет, — сказал Толстяк.
— Прикончишь его?
— Нет другого выхода, Джордж, — миролюбиво объяснил Толстяк. — Сам знаешь…
— Тогда кончай сразу!
— Что ты так торопишься, Джордж? — засмеялся Толстяк. — Боишься задохнуться?
— Дьявол! — выругался Жеребец. — Воняет, как падаль.
— Если бы ты мне не мешал, я бы одним махом прикончил обоих, и теперь не знали бы забот…
— Я не люблю такой работы, Джек. Это было обычное убийство…
— Но этого старого прохиндея надо прикончить, разве нет?
— Могут быть неприятности, — пробурчал с неохотой Жеребец. — Этот сморчок может проболтаться. Нет другого выхода, придется его прикончить.
— Сделаю, Джордж! Не беспокойся…
— Я совсем не беспокоюсь.
— Ну и прекрасно.
— Но из-за тебя вечно влипаешь в какую-нибудь историю, — сказал Жеребец со злостью. — С меня хватит…
— Я хотел как лучше, Джордж!
— Отвяжись!
— Я хотел только прикончить этих двух старых сукиных детей, чтобы сократить нам дорогу. Сам подумай, Джордж! До ближайшего сборного пункта военнопленных несколько миль, да еще далеко в сторону от города.
— Несколько часов хорошего хода, — согласился Жеребец.
— Не стоило надрываться из-за двух старикашек…
— Не люблю такую работу, — сказал Жеребец с неохотой. — Может, все-таки довести его до места?
— Теперь уже нет смысла, Джордж, — мягко сказал Толстяк. — Сам ведь говорил, что могут быть неприятности…
— Да, — согласился Жеребец. — Старый пройдоха может проболтаться.
— Плохи будут наши дела…
— Я думаю…
— Лучше об этом не думать, Джордж. Я уж постараюсь, чтобы ему не пришлось ни о чем болтать…
— Дурацкая история.
— Что?
— Зря я в это впутался…
— Хватит, Джордж. Ты на этот раз не пошевелишь даже пальцем. Что тебе еще?
— Придется тебе его прикончить, Джек.
— Ладно, Джордж, — мягко успокаивал Толстяк. — Я сам с ним разберусь…
— Когда?
— Что — когда?
— Когда ты его прихлопнешь?
— Вот дойдем до тех кустов…
— Не слишком близко от дороги?
— А что?
— Нас могут заметить…
— Ни о чем не беспокойся. Это уж моя забота, все будет как надо.
— Уже недалеко.
— Да, Джордж.
— А, дьявол, до чего же воняет, — выругался Жеребец. — Берись, Джек, за работу…
— Хорошо, — согласился Толстяк. — Сейчас он перестанет вонять…
Он сдернул автомат и прицелился.
— Стреляй метко, Джек, — попросил Жеребец. — Зачем мучить несчастного сукиного сына…
— Я совсем не собираюсь его мучить, — сказал Толстяк уязвленным тоном. — Если бы ты мне не мешал, он давно уже успокоился бы…
— Стреляй метко, Джек, — снова повторил Жеребец. — Целься в голову. Стреляй так, чтобы уложить его сразу…
— Прицелюсь как надо…
— Слушай, Джек. Ты думаешь, не стоит все-таки таскаться с ним эту чертову пару миль?..
— Жаль времени, Джордж. Поверь мне…
— Черт!
— Хочешь, чтобы он проболтался?
— Черт!
— В городе нас ждут ребята…
— Напьюсь я сегодня, — с отчаянием протянул Жеребец. — Упьюсь мертвецки…
— Вот это дело, Джордж, — сказал разнеженным голосом Толстяк. — Надеремся по первому классу, а потом пойдем по девочкам.
— А, провались все! — снова выругался Жеребец.
— Ты о чем, Джордж?
— О старом сморчке, — тихо пояснил Жеребец. — Вдруг мне пришло в голову, что он уже никогда ничего не выпьет и никогда не пойдет по девочкам…
— Это точно, Джордж, — мягко сказал Толстяк, поднимая автомат. — Это точно! Это ты хорошо сказал…
© Kłyś Ryszard, 1962 Перевод С. Попковой«Какаду»*
(Повесть)
I
Сочельник: Ожидание
Был тот час, когда из больших и унылых зданий с облезлой штукатуркой выходят бледные, измученные каждодневным сидением в канцелярии служащие, когда хозяйки с последними рождественскими покупками спешат домой, торговцы закрывают свои пестрые, сверкающие елочными украшениями лотки, а последние крестьянские сани и розвальни в упряжках с бубенцами торопятся поскорее выбраться из города, — был тот час, когда крепчает мороз, усиливается поземка и в глухих переулках путника подстерегают сумерки.
Я стоял на углу Krakauerstrasse и Bahnhofplatz, на углу Краковской улицы и Вокзальной площади, у самого края тротуара, по которому ползло многоликое чудище — серой змеей крадущиеся в предвечерних су мерках вдоль стен домов прохожие; стоял и внимательно наблюдал за всем, что творилось на площади и около единственного в этом городе вокзала. Большие вокзальные часы показывали пятнадцать часов пятнадцать минут; снег уже больше не сыпал, но мороз усиливался с каждой минутой; вдоль здания вытянулась цепочка военных грузовиков и легковых машин; толпа продавцов газет и сигарет запрудила все проходы, шумная толпа бедняков, назойливо сующая в руки прохожих свой жалкий товар, — сборище людей, у которых, так же как у меня, не было своего угла, им некуда было спешить, никто не ждал их возвращения, да и сами они, освобожденные и свободные от всего, ничего не ждали от этого вечера — он был для них таким же, как любой в году, — и не поддавались той особой предпраздничной лихорадке, которая с приближением ночи и появлением первой звезды все сильнее охватывала этот город.
Я страшно озяб и поднял воротник пальто. Мышцы совсем свело, а суставы совершенно одеревенели, так что с большим трудом мне удалось окоченевшими пальцами вытащить из кармана сигарету: справившись с этим, я стал растирать руки, дышать в ладони, чтобы немного согреть их — ведь руки мои должны быть быстрыми и ловкими, как у карманника, решившегося на бросок, сильными и гибкими, как у борца, готового к поединку; когда они наконец согрелись настолько, что можно было свободно шевелить пальцами, я направился к бару, расположенному на другой стороне площади.
Уже издалека бросалась в глаза огромная, бежавшая вдоль здания вывеска: RESTAURANT-KAFFEEHAUS «KAKADU»[4]. Название мне уже примелькалось — больше часа стоял я на площади, терзаясь самыми противоречивыми чувствами и наблюдая за входом. Заведение это казалось мне далеко не лучшим местом для встречи, назначенной Монтером, и, направляясь туда через площадь, я медленно стаскивал перчатку, руки у меня все время были начеку. Из кафе вышли двое полицейских, и руки мои сразу же оказались в карманах, неподвижные и спокойные, но полицейские, не обратив на меня внимания, прошли мимо и исчезли в толпе прохожих; несколько расслабив пальцы, судорожно сжимавшие рукоятку пистолета, и не вынимая рук из пальто, прячась за спину шедшего впереди железнодорожника, я проскользнул в дверь — это была автоматическая дверь добротной венской фирмы. Я прошел через гардероб и неожиданно очутился прямо на пороге шумного, прокуренного зала.
В первый момент мне показалось, что придется тут же уйти: все столики заняты, сесть негде; но потом я подумал, что лучше все же постоять у бара и подождать, пока не освободится место, чем торчать на тротуаре или кружить по Вокзальной площади, где то и дело шныряют жандармские патрули. Города я не знал, идти было не к кому, а встреча назначена именно в этой забегаловке, значит, именно здесь и надо ждать Монтера. Непрерывно наблюдая за залом, сосредоточенный и настороженный, я направился к стойке, по-прежнему сжимая рукоятку пистолета, холодное прикосновение которого придавало мне уверенности, казалось, пока я держу его в руках, ничто не потеряно и в любой момент, если кто-нибудь вздумает меня задержать, я смогу пробиться на улицу. Мысль эта приносила мне некоторое облегчение, хотя я, разумеется, вполне отдавал себе отчет в том, что улица для меня не больше, чем просто улица, как и для всех прочих, и, очутись я там, сам этот факт, по существу, ничего еще не решит.
Я подошел к стойке, у которой толпились подвыпившие мужчины, и только тогда заметил в углу, у возвышения для оркестра, свободный столик — это меня вполне устраивало. Я поспешил занять место, сев лицом к двери, ведущей в гардероб. Расстегнул пальто, снял шарф и еще раз внимательно оглядел зал, заполненный толпою одиноких мужчин.
Между столиками то и дело сновали проститутки, они подсаживались к мужчинам, уверенные в себе, наглые особой наглостью тех, которым терять уже нечего, вульгарные в своих усилиях заполучить хоть на одну ночь щедрого любовника, жалкие, несчастные и одинокие, заливающие свою тоску водкой, которую им так охотно предлагали случайные дружки в награду за проведенные вместе часы, за покорность, с какой им приходилось выслушивать плоские и сальные анекдоты, за все те унижения, которые выпадали на их долю; внешне беззаботные и веселые, а на самом деле настороженные и хищные, они, словно изголодавшиеся волчицы, подстерегали свои жертвы.
