Джон Ирвинг - Свободу медведям
Я вернул газету, прижав свой палец к лицу белого полицейского.
— Так это же немецкая газета, — сказал я. — Думаете, кто-то из старых немцев будет потрясен, увидев немного американского расизма? — спросил я его, только чтобы подзадорить.
— Не могу знать, — ответил он, как и следовало ожидать.
Слишком уж умны для официантов эти парни с Балкан. Похоже, половина из них, прежде чем заняться своим скромным ремеслом, были университетскими профессорами.
В этом отношении Вена кого угодно удивит. Это все предыстория, приукрашенная и загадочная. Каждый раз она оставляет меня в стороне. Но если мы, как предполагается, поколение, которому следует извлечь урок из ошибок старших, то я, как мне кажется, должен знать ошибки каждого из них.
Мой чай остыл, но в нем изрядное количество рома. Очень хороший официант, чтобы я о нем до этого ни говорил. Но как он умудрился лишиться пальца? Если спросить его, то он скажет, что потерял палец еще мальчишкой, когда его переехал трамвай. Только в том далеком восточном городке в Югославии, где он рос, никаких трамваев не было и в помине; может, их нет там даже сейчас. Но я полагаю, что будь я в Америке и спроси у беспалого, как он потерял палец, то он — вероятно, срубивший его битым горлышком бутылки — поведает мне, как расплавленный докрасна спусковой крючок пережег ему палец, когда он вел огонь по врагам в Маньчжурии.
Некоторые гордятся, а у некоторых остаются сомнения.
И я могу взглянуть на все это как человек, оставленный в стороне историей, и я — во всех смыслах полагаясь на предысторию — могу приуменьшить те приукрашивания, о которых шла речь.
Я могу утверждать: у каждого есть своя предыстория. Ощущение, что ты живешь в промежуточный период времени, — это нечто такое, что присуще природе человека, ему принадлежит и то, что никогда не случается с ним после рождения.
С неких стародавних времен существует великий замысел, который неожиданно осуществляется и все изменяет.
Так что я дал официанту приличные чаевые и пересек улицу. Здесь много животных, с которыми мне хотелось бы перекинуться словечком.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (начало)
30 мая 1935 года: моя будущая мать, Хильке Мартер, празднует свое пятнадцатилетие. Прислонившись спиной к голой шпалере, она блаженствует в Гринзингском винограднике; в нескольких милях ниже от нее слабое солнце протапливает себе путь в снегу, затаившемся между барочными зданиями в центре Вены; где-то выше талая вода, журча, бежит сквозь венские парки, а верхушки деревьев тонут в низком тумане — столь же вычурном, что и кружева на белье горожанок. «Тай», — говорил день, и моя мать таяла.
У первого парня Хильке, Зана Гланца, мягкий, затуманенный взор. Но больше всего моя мать восхищается шелковистыми волосками на его чистом подбородке. Кроме того, Зан может заставить звенеть стакан, проводя языком по его ободку; сдавливая ножку бокала, он может поднять звук на октаву выше. В 1935 году это искусство знавали на стекольных заводах и даже в публичных местах, но такие исключительные таланты, как у Зана, считались просто выдающимися.
Зан полагал, что будет журналистом или политиком. Он никогда не водил Хильке в такие места, где не было радио - или оно не звучало постоянно, не было включено на полную громкость, — только так он мог находиться в курсе текущих событий.
— Смотри не раскачай шпалеру, — говорит Зан, и моя мать, подавшись вперед и нащупав руками стол, оглядывается через плечо и смотрит вверх, где на решетке подвешен громкоговоритель.
Даже официант старается двигаться осторожно, чтобы не нарушить контакт Зана с внешним миром за пределами виноградника; он ходит на цыпочках — пряничный человечек, мягко ступающий по террасе.
И Радио Иоханнесгассе не обманывает ожиданий Зана. Цитируют Гитлера, когда тот заявляет, что у Германии нет ни намерений, ни желаний вмешиваться во внутренние дела Австрии и она не собирается ни аннексировать, ни присоединять к себе Австрию.
— Я отрежу себе член, — заявляет Зан Гланц, — если хоть малая часть из этого окажется правдой.
«О, что он сделает? — думает Хильке. — Нет, только не это. Нет!»
Второе наблюдение в зоопарке:
Понедельник, 5 июня 1967 @ 4.30 дня
Вскоре после того, как я вошел в зоопарк, я принялся наблюдать за кормлением Больших Кошек. Кажется, все в зоопарке только и ждали этого момента.
К этому времени я уже полюбовался на кассовари Беннета, бескрылую птицу, относящуюся к эму и страусам. У нее огромные ноги, считающиеся опасными. Однако меня интересовал один вопрос: есть ли у этой птицы костяной нарост на голове, который, как утверждала табличка, предназначался для защиты головы — «когда она с невероятной скоростью прячет голову, пробивая ею твердые слои почвы». Но зачем, скажите на милость, этим кассовари пробивать башкой твердые слои почвы с невероятной скоростью? На особо тупых они не походили. По моей собственной теории эволюции, кассовари отрастили себе эти «шлемы» лишь после того, как люди принялись заманивать их в ловушки, устроенные в твердых слоях почвы, и гоняться за бедными птицами с невероятной скоростью. А может, в появлении костяного нароста повинна неправильная функция какой-либо железы? Он, я уверен, был бы им ни к чему, если бы их оставили в покое.
Короче, я наблюдал за кассовари Беннета, когда Большие Кошки подняли вой. И все вокруг меня засуетились и подались вперед, боясь пропустить зрелище.
Внутри Кошачьего Жилища стоял невыносимый запах. Публика тоже обратила на это внимание. И тут мне довелось наблюдать две ужасные вещи.
Первая: пришел служитель и бросил львице кусок конины через прутья решетки; служитель швырнул мясо прямо в лужу ее мочи. Все заржали, ожидая, когда львица выразит свое возмущение.
Вторая: на этот раз служитель вел себя более профессионально по отношению к гепарду; он просунул мясо на небольшом подносе, стряхнул его, и гепард на лету подхватил кусок, терзая мясо в пасти. Точно так, как делают домашние кошки, ломающие шею мыши. Отовсюду послышался рев. Однако гепард слишком уж энергично тряс куском мяса; он выпал у него из пасти и плюхнулся на парапет за решеткой. Вокруг началась настоящая истерика. Понимаешь, гепард не мог дотянуться до мяса и, опасаясь, что кто-нибудь украдет его, разразился жутким ревом.
Некоторых детей пришлось увести из Кошачьего Жилища, когда вслед за гепардом все остальные Большие Кошки подняли истошный вой. Понимаешь, они решили, будто гепард покушается на их еду. Они все уселись у своих кусков мяса и принялись торопливо пожирать их. Вдоль всего ряда клеток хвосты со свистом рассекали воздух, хребты дергались и извивались. И естественно, публика тоже принялась шуметь и орать. Некоторые встали прямо перед гепардом, делая вид, будто хотят схватить его мясо с парапета. Вышедший из себя гепард попытался просунуть голову меж прутьев решетки. Наконец вернулся смотритель с шестом, на конце которого имелся крючок в виде остроги. Подцепив мясо на крюк, он швырнул его сквозь прутья, словно мяч. Гепард откатился к дальней стенке своей клетки — мясо снова оказалось в его пасти. Господи, он расправился с ним за два мощных укуса и глотка — не прожевывая — и, как и следовало ожидать, подавился, после чего его вырвало.
Когда я покидал Кошачье Жилище, гепард тыкался мордой в свою блевотину. Остальные Большие Кошки ходили кругами, высматривая, не осталось ли у кого лишнего куска.
Но даже теперь, в четыре тридцать, я не заметил никаких признаков приближающегося закрытия зоопарка. Сейчас я под зонтиком в Биргартене. Помнишь это место? С Редкими Очковыми Медведями. Они точно не мылись с того времени, как мы последний раз были здесь, — от них воняет еще сильнее; хотя они выглядят очень даже симпатичными и очень нежны друг с другом. Нам надо решить: или выпускать обоих, или обоих оставить на месте. Их нельзя разлучать. Это было бы настоящим злодейством.
Конечно, я не верю, что нам удастся что-либо сделать для Больших Кошек. Боюсь, им придется остаться. Хотя мне и противно это признавать, но мы ответственны перед людьми в этом мире.
Тщательно отобранная автобиография Зигфрида Явотника:
Предыстория I (продолжение)
22 февраля 1938 года: утро в Ратаузском парке. Хильке Мартер и Зан Гланц угощаются из пакетика со смесью испанских орешков. Гуляя по промозглому холоду, они считают, сколько белок скачет за ними, попрошайничая и получая орешки из пакетика. Хильке и Зан насчитывают четырех: одну с узкой мордочкой, одну без зуба, еще одну с обкусанными ушками и последнюю, кажется прихрамывающую. Зан издает призывный беличий крик, а Хильке говорит той, что с узкой мордочкой:
— Нет, ты уже получила свое. Каждой по штучке. Есть тут кто еще?
