Джон Ирвинг - Свободу медведям
Тогда ли они начали жалить? Я не помню, чтобы я что-то почувствовал. Я помню, как услышал тихое, более слабое повторение звука «БАНГ!» — это удар о прицеп зверя или что-то еще? Я помню этот «банг-бамп», «банг-бамп», который раздался под днищем платформы.
Зигги, пытался ли ты сбросить с себя прицеп — все еще стараясь вытащить свои бедные ноги из-под руля мотоцикла? Твой кулак или плечо — или твой череп? — ударялись со звуком «банг-бамп», «банг-бамп» снова и снова; ты знаешь, что я это услышал и что я побежал?
Я услышал тебя. И я побежал. И я бы добежал до тебя, если бы пчелы не залепили мне глаза, не наполнили мои уши и не заставили меня ползти. Но даже тогда я добрался бы до тебя, Зиг, если бы Кефф не добежал, подпрыгивая, до меня, не схватил бы меня под мышку и не потащил вверх по дороге.
Если бы я закричал, то был бы слышен человеческий голос, утопающий в пчелином жужжании, — что они говорили?
«Вот разрушитель домов, убийца пчелиных детенышей! Ему не уйти, если мы будем следовать за светом!»
И тут был Кефф, который твердил мне то, что я уже знал:
— О, умник, я слушал, я слушал! Я слышал, как заглох ваш мотор, и я, умник, сказал этой девчонке: «Придержи ульи, и мы наконец пересечем дорогу». О, умник, спроси ее! Мы оба прислушивались, но вас не было слышно. Никого не было слышно. Ума не приложу, как вы могли добраться сюда так, чтобы я ничего не слышал?
И до этого, или во время этого, или даже после этого со стороны Санкт-Леонардо спустился «фольксваген» с мигающими голубыми маяками, который услышал «БАНГ!» — даже там, вверху.
Временами я пытался открыть глаза. Но они не открывались, и Галлен прикоснулась к ним губами, увлажняя и остужая их.
А Кефф в очередной раз принялся заверять меня, что он слушал.
Потом я на самом деле не помню, что я слушал и что я услышал: донесся до меня еще один «банг-бамп» или даже несколько и спросил ли я Кеффа: «Сколько пчел, ты знаешь?» И вступили ли мы с Кеффом в нудную дискуссию о том, сколько ульев скатилось с платформы и только ли третий ряд упал с задней части платформы или больше, меньше? И имеет ли значение, сколько их было?
И ответил ли Кефф, угадал ли он? И происходило ли все это прямо там, или на самом деле мои подсчеты произошли позже, когда я в полусознательном и полуобморочном состоянии лежал в ванне с английской солью. Произошло ли это спустя три минуты после того, как я услышал последнее «банг-бамп», или же три дня спустя — через три ванны с английской солью?
И лица трех ли только плакальщиков склонились надо мной на этой крутой дороге? В эту ночь заговора пчел? И обвиняли ли меня тогда звери, оплакивали ли они меня тогда? Или это стало сочиться из меня наружу тоже в ванне с английской солью?
Рыдающий кенгуру, трясущийся от горя сернобык, отчаявшиеся Редкие Очковые Медведи. Когда я мог видеть, как они оплакивали меня?
Видел ли я это тогда, с залепленными пчелами глазами? Или это было после бесчисленных соленых ванн и намного позже того момента, когда Зигги получил свою сверхдозу пчелиных укусов?
Часть вторая
ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
Первое наблюдение в зоопарке:
Понедельник, 5 июня 1967 @ 1.20 дня
На самом деле я не хочу заходить внутрь до середины полудня. Лишний час или немного больше на солнце вряд ли мне повредит — я даже успею подсохнуть. Как ты наверняка помнишь, Графф, я покинул Вайдхофен под нешуточным проливным дождем. И все дороги на протяжении почти всего пути до Хитзингера были мокрыми и скользкими, хотя дождь прекратился сразу же, как я выбрался из горной местности.
Не могу точно сказать, в котором часу я уехал. Когда впервые появился этот молочник? Все произошло слишком рано и слишком быстро; уверен, я уехал около девяти и в кафе пробыл ровно столько, чтобы заказать чай с ромом, — из-за дождя я немного продрог. Значит, если я выехал около десяти, а сейчас час двадцать, то можно считать, что от Вайдхофена до Хитзингерского зоопарка четыре часа пути. И это по мокрой дороге.
Ты знаешь кафе, где я сейчас сижу? Это на площади в конце Максингштрассе, прямо напротив центрального входа в зоопарк. Я там отдыхаю и сохну. Днем я немного поброжу по зоопарку, слегка перекушу и подыщу местечко, где можно будет спрятаться, когда они начнут выпроваживать посетителей и запирать все на ночь. Таким образом, я останусь внутри, чтобы проследить за сменой охраны, если у них это практикуется, и понаблюдаю за привычками ночного сторожа. Надеюсь, у меня будет возможность поговорить кое с кем из животных и дать им знать, что меня бояться нечего. Я останусь там, пока зоопарк не откроется снова; когда соберется достаточная толпа, просто выберусь наружу, притворившись, будто я ранний посетитель с билетом.
Ну а пока в кафе очень уютно. Мой официант убрал жалюзи, и теперь мой столик весь залит солнцем; теплый тротуар согрел мне ноги. Очень симпатичный официант, видимо из тех, что родом из провинции. Он похож на выходца с Балкан, у него легкий акцент, напоминающий звон бокала.
— Приехали сюда после войны? — спросил я его.
— О, я пропустил все на свете, — ответил он.
— Что вы пропустили? — спросил я.
— Да эту чертову войну, — ответил он.
Не могу сказать, был ли он этим расстроен и правда ли это. Насчет тебя это правда — верно, Графф? Вы ведь из Зальцбурга, да? И перед самой войной вы уехали далеко на запад от Цюриха, как ты говорил. Полагаю, эта Швейцария казалась вам такой же далекой, как и любое другое место на континенте, и у вас оставался Зальцбург, чтобы туда вернуться. Ведь Зальцбург заняли американцы, верно? И, судя по тому, что я слышал, они ничего там особо не испортили и не изгадили.
Официант принес мне чай с ромом.
И я спросил его:
— Американцы очень чистоплотные люди, да?
— За всю жизнь не встречал ни одного, — ответил тот.
Ох и хитры же эти парни с Балкан! Он как раз в подходящем возрасте, чтобы участвовать в войне, и, готов поспорить, этот хитрец ничего не пропустил. Взять, к примеру, меня — у меня не тот возраст. Я находился в сохранном от войны месте, но она прошла через меня, пока я пребывал во чреве матери; и, даже родившись, я был слишком мал, чтобы принять участие хотя бы в ее последствиях. Это то, с чем приходится мириться, если ты живешь в Австрии в 1967 году и тебе двадцать один; по-настоящему, нет ни истории, ни ближайшего будущего, которое ты мог бы предвидеть. Я имею в виду, что у нас промежуточный возраст и живем мы в промежуточный период времени; мы находимся между двумя периодами чудовищных решений: одного — прошлого и второго — грядущего. Мы продолжаем плестись в истории, и кто знает, как еще долго? Я хочу сказать, что у меня есть только предыстория — зародышевое и дозародышевое существование в то время, когда принимались грандиозные решения, касавшиеся самых широких масс и повлекшие за собой ужасающие последствия. Нам, может, будет лет по пятьдесят, когда снова произойдет нечто подобное; как бы там ни было, сейчас наука заботится о том, чтобы чудовищные решения обходились без поддержки масс. Понимаешь, Графф, в нашем случае именно предыстория сотворила нас, и она ответственна за то, кем мы стали. Моя vita[7] начинается с дедушки и бабушки и заканчивается практически в тот день, когда я появился на свет.
Мой официант только что принес мне франкфуртскую газету. Он открыл ее на третьей странице и дал ей соскользнуть мне на колени. Там помещено фото из Америки, где немецкая овчарка сдирает платье с негритянки. Рядом стоит, несомненно, белый полицейский с поднятой дубинкой, похоже, он собирается огреть ею негритянку, как только собака оставит ее. На заднем плане расплывчатое изображение толпы черных людей, прижатых к фасаду складского помещения мощной струей воды из пожарного шланга. Разве я не говорил, что эти парни с Балкан очень хитры? Мой официант оставил газету у меня на коленях, а сам отошел. Необыкновенно чистоплотный народ эти американцы — они моют своих чернокожих граждан из пожарных шлангов.
Полагаю, если в 1967 году тебе двадцать один и ты живешь в Америке, то нет необходимости забивать голову предысторией — в Америке, как я понимаю, что ни день, то крестовый поход. Но я не в Америке. Я в Старом Свете, и то, что делает его старым, не является преимуществом. И в любом отстающем от прогресса месте снова ждут Национального Кризиса — таков Старый Свет, и зачастую жаль, что ты в нем молод.
Полагаю, что если бы я серьезно об этом задумался, то я отправился бы в Америку, присоединился бы к черным экстремистам и мыл бы их белых из пожарных шлангов. Однако это лишь мои размышления, которые временами всплывают в моей голове и которым я на самом деле не придаю особого значения.
Официант подошел ко мне, чтобы забрать газету.
— Вы просмотрели, герр? — спросил он и протянул руку. На ней до самого сустава не хватало указательного пальца.
