Виктор Голявкин - Избранные
Как написать мне весь мир до прихода родителей?
Окунаю в краску сапожную щетку.
Здесь мы синим мазнем, а тут красным: курица вам с петухом! Шикарную оранжевую линию провожу наискосок в виде Бузовнов. Такую же линию провожу в другом месте, подразумевая Париж. Черной краской мажу второгодника Петю Скворцова, а зеленой Канну Исидоровну… Никто мне не мешает, сзади не торчит. Желтое накрутим, черным обведем. Расхожусь, раскручиваюсь, разворачиваюсь, не хватает мне щеток для такой стены. Сую руку в ведро, размазываю краску по стене ладонью. Другой рукой хватаю другой цвет. Мажу разноцветными руками. Разбегаюсь и — бац! — тарелку с краской в стену, как отец тарелку с супом. Еще две тарелки — хлоп! хлоп! Летят черепки на пол, а краска летит по стене. Просто так хочется капнуть в тот угол. Просто так хочется выплеснуть охру золотистую в середину. Нельзя просто так, а мне можно. Не мажут просто так, а я мажу. Не бывает так, а у меня бывает. Не делают так, а я делаю. Неинтересно вам, а мне интересно. Не имеет значения для вас, а для меня имеет. Не трогает вас, а меня трогает. Выплескиваю ведро — опля! Метнулась фиолетовая дугой, как комета. Плескаю снизу вверх и сверху вниз. Взад-вперед бегаю но комнате, где бы еще шарахнуть. Шарахнем, сейчас шарахнем! Вот этим цветом шарахнем! Газеты корчатся под ногами, съезжают, вылезает паркет. Попадет мне за паркет — не капать! Намазал краску на ладонь из тюбика и — хлоп по стене! Окунул в краску тряпку, раскрутил и как шлепну! Влетела в светлое пятно, красивая случайность! Поставил стул на стол, залез под потолок, и оттуда, сверху, поливаю стену чистой изумрудной. Плеснул в потолок, чтобы он сиротливо не маячил над моей башкой. Размешиваю еще краски, атакую стену, как великий Демпсей, Карпантье, Томми Бернс атаковали своих противников на ринге. Давлю подряд все тюбики, плескаю, мажу, крашу, лью, да здравствует Первое мая, долой Штору, привет опере, не волнуйтесь, родители! Две тарелки разбились, одна осталась целая. Соберу черепки, никто не вспомнит. Обыкновенные тарелки, а стена — шедевр! Неужели вы этого не понимаете? Я-то вижу! Если вы этого не считаете, то я считаю. Отличная фреска. Прекрасное произведение. Смотрю — не налюбуюсь. Оторваться не могу. Ничего лучшего я не встречал, ей-богу!
Сижу на стуле, восторженно рассматриваю свою картину и хвалю себя изо всех сил.
Кто еще так похвалит меня?
А говорят, характер у меня плохой. Замечательный у меня характер, чудесный, изумительный, простой.
Съем еще кусок мяса. После такой работы как следует поесть полагается. Жалко, помидоры не поспели. Больше всего на свете люблю я помидоры. Однажды я полтора кило съел, посыпая их крупной солью, закутывая свежим хлебом.
Вспомнил помидоры и пошел плясать! Плясал, плясал до тех пор, пока дыхания хватило.
8Мать размахивала вальтером на фоне моей картины и кричала:
— Он в шайке! Он в шайке! Он спятил! Он спятил! Я же говорила, что он в шайке! Фигуровская меня предупреждала! Она меня всегда предупреждала, Господи боже мой, он спятил!
Сыщик бы не нашел мой пистолет, а она нашла! Отвратительная привычка лазать, рыться по всем углам. Каким образом она все-таки его нашла?
— Откуда это? — спросил отец громко.
— Подарили, — сказал я.
— Кто мог тебе его подарить, как не бандиты! — закричала мать. — Ему подарили оружие!!!
— Да подожди ты, — прервал ее отец. — Кто тебе его подарил, отвечай.
— Я его купил, — сказал я.
— На какие деньги?
— На заработанные, разумеется.
— Только что ты сказал: подарили. Теперь утверждаешь: купил. Первому верить или второму?
— Второму, конечно, раз я его купил.
— Зачем же ты сказал: подарили?
— Сначала я не подумал… а потом подумал… Я подумал и решил сказать правду…
— Дай-ка сюда пистолет, — сказал он матери.
Он повертел его в руках, явно не зная, что с ним делать, и вернул ей обратно со словами:
— Отнеси его сейчас же на помойку! Чтоб духу его здесь не было!
— Что они со мной делают! Что они со мной делают! — повторяла мать, унося на помойку пистолет.
— Выбрось его в уборную во дворе! — крикнул ей вслед отец.
— Не нужно, не нужно! — закричал я, пытаясь бежать за матерью, но отец схватил меня за руку.
— Молчать! — заорал он. — Я здесь командир!
— Его можно кому-нибудь подарить, — взмолился я, — зачем же его выбрасывать!
— Никто не позволяет тебе делать такие подарки, слышишь ты или нет? И ты мне ответишь сию минуту, как он у тебя появился!
— Купил я его, вот он и появился, — сказал я зло.
— Молчать!
Будь перед отцом тарелка супа, наверняка она полетела бы в мою картину!
Слабая надежда оставалась — вытащить пистолет обратно из уборной. Как-нибудь, может быть, удастся его оттуда вытащить…
— У кого ты его купил? — спросил отец.
— Откуда я знаю, шел по улице, какой-то тип продавал пистолет, я у него и купил.
— Имей в виду, — сказал отец, чувствуя, что ему от меня ничего не добиться, — имей в виду, разговор будет серьезным и беспощадным! Он давно назрел. Что будет с тобой дальше?
Именно последних слов я и ждал. Они мне последнее время крепко надоели. В этом и заключается его беспощадный разговор, ничего себе!
— Так что же все-таки с тобой будет? — повторил он, не услышав от меня ответа.
— То же, что и со всеми, — сказал я.
— Ты себя ко всем не причисляй!
— А я и не причисляю.
Он как будто хотел меня ударить, но сдержался.
— Со всеми не происходит того, что с тобой, — сказал он. — У всех нормальные дети, порядочные сыновья. Они не портят кровь родителям, не ходят вверх ногами, а ты ходишь вверх ногами уже продолжительное время, да, да! Другого тут слова не подыщешь. Ничего вокруг себя не замечая, ты губишь и себя и родителей. Что ты отмочил на стене, зачем? Объясни мне, по какому праву ты сделал из комнаты свинарник, превратил стенку в безобразное зрелище? Объясни мне, отчитайся, ответь за свои поступки…
— Все равно будет ремонт, — сказал я.
— Если было бы все равно, люди лазили бы в окно, — сказал он.
— Ее всю заклеят обоями, — сказал я, — стоит ли волноваться…
— А где ты взял пистолет?
— Купил.
— Зачем?
— Просто так.
Отец подумал и сказал:
— Что у тебя изображено на стене? Безобразие, какое только можно себе представить!
Я молчал.
— Ничего там не изображено! Ничегошеньки там нет, но у тебя хватило терпения всю ее замалевать, живого места не оставить! Чудовищный ты тип, хулиган, и больше ничего!
Я молчал.
— Разговор будет серьезный, имей в виду! — сказал он, не отрывая взгляда от стены.
— Не так уж это плохо нарисовано, — сказал я.
Он вскочил, подбежал к стене, ткнул в стену пальцем:
— Это?!
— А что?
— Бандит! — погрозил он мне пальцем, измазанным в краске.
Вошла мать. Косило ее, как никогда. Ни с того ни с сего она сказала:
— Ведь я была у знаменитого Павлова, невропатолога, и он даже меня не осматривал, а сразу посоветовал не расстраиваться.
Идет в свою комнату, скрипят пружины кровати. Оттуда я слышу:
— Павлов мне сказал: вам нельзя расстраиваться, вам нужно больше спать.
— Бессовестно ты поступаешь с матерью! — Отец натягивает на голову свою неизменную брезентовую фуражку, собирается уходить.
Мне хочется остановить его, пойти с ним, но как это сделать?
— …Знаменитый невропатолог Павлов… нервная система человека…
Никто ее не слушает.
— Не уходи, отец…
— Откройте дверь профессору! — кричит мать. — Когда меня не косило, я открывала двери каждую минуту!
Да, это Шкловский, профессор. Ни я, ни отец звонка не слышали.
Отец снимает фуражку.
Профессор Шкловский прошел к матери в комнату, а мы с отцом остались сидеть в столовой.
Стояла перед нами стена — картина. Невольно смотрел на нее отец, и лицо его хмурилось. Но было и другое выражение на его лице. Труднообъяснимое…
Он ждал Шкловского, держа фуражку на коленях.
…Профессор Шкловский отвел отца в сторону.
— Я должен вам кое-что сообщить, — сказал он побледневшему отцу, — считаю своим долгом.
— Что-нибудь серьезное? — встревожился отец. — Неужели что-нибудь серьезное?
— Скажите, сколько времени ее косит таким образом?
— Месяца два… — сказал отец упавшим голосом.
— Она не перегружала себя физически, не поднимала тяжестей?
— Ну, что вы… я бы не посмел…
— Видите ли… — сказал профессор, — по моему мнению, она совершенно здорова. Я трачу свое время, вы тратите деньги, я смею заявить: она нисколько не больна.
— Как?! — У отца был растерянный вид.
— Вполне возможно, она сама верит в свою болезнь, но это, как вы сами понимаете, другое…
