Виктор Голявкин - Избранные
— Ни шиша нас не поймают, — сказал он твердо и уверенно.
6Гарик меня на забор подсадил, и я перелез на ту сторону, — не впервые. А сам он по моему пропуску через служебный вход прошел. Такие «проходы» я называл «инковским вариантом», в честь Рудольфа Инковича.
Помчались вверх по мраморной лестнице, выскочили на другую лестницу через буфет, а как мы с Гариком на крышу выбрались, я так и не понял. Я только его спину видел перед собой, и больше ничего. Дорогу он действительно знал. Да еще как! Он шел вперед настолько смело и уверенно, будто каждый день ходил таким путем, как в школу и обратно. Да он, по-моему, и не ощущал во всей нашей вылазке никакой опасности. Перелезая с крыши на крышу, проделывая то же, что и он, я едва успевал за ним. Мешал ненужный пистолет, готовый вывалиться из кармана. Целый квартал крыш предстояло преодолевать. Мы неслись, как мне казалось, в бешеном темпе, — скорее всего, он решил продемонстрировать мне свое умение по крышам бегать. Надо понимать, что путь наш проходил не по ровной дорожке и на должной высоте. Он с необыкновенной легкостью перескакивал с крыши на крышу, в то время как я только перелезал. Когда мокрая от пота спина Гарика остановилась, я был счастлив.
Окна антресоли мастерской оказались раскрыты.
— Везет нам, — сказал Гарик, влезая в окно, — он прохладу любит. Давай сюда.
Я полез следом.
— Давай за мной, — сказал он, когда мы оказались по ту сторону окна в полной темноте.
Осторожно ступая, я двинулся за ним.
— Очень крутая лестница, — предупредил Гарик. Лестница была не только крутая, но к тому же еще и на манер винтовой. Она шаталась, прогибалась и скрипела. Она еле держалась. Как только по ней хозяин ходит! Ко всему, она имела веревочные перила, что я не сразу понял. В руках я держал веревку, которая довольно свободно провисала и болталась в разные стороны, но я не мог понять, откуда она.
— Как бы мне отсюда не вывалиться, — сказал я, — когда она, зараза, кончится…
— Ты за перила не держись, — шептал мне Гарик.
— За что же мне держаться?!
— Держись поближе к стенке, — советовал он.
— Где же стенка… кругом темнота…
— Тогда за меня держись.
— Как бы ты сам не свалился.
— Не беспокойся, не свалюсь!
Он-то не свалится! А впрочем, тоже неизвестно. Верхнего света мастерская не имела, а окна оказались завешаны. Путь по крышам был легче, уж точно.
Когда зажгли свет, я посмотрел на лестницу — диковинное сооружение, фантазия художника. В том, что он сам, по своему проекту, соорудил такую штуковину, можно было не сомневаться. Но зачем строить лестницу, по которой трудно ходить? Не делал же он ее, в самом деле, специально против воров, чтобы они свалились с лестницы и не поднялись до прихода хозяина?
Занавески колышутся от ветра, как надутые паруса. Старинные часы отсчитывают время старинным маятником. Картина на мольберте. Медные кунганы в нише, разной формы и величины. Тюбики раскиданы повсюду, по всей мастерской, а вот коробки! Коробки с красками мне нужны, а не тюбики! Много красок мне нужно, а не мало! Складываю коробки друг на друга, хватаю книгу «Суриков» с этажерки, кладу сверху на коробки, перевязываю.
Гарик возится у сундука. Открыл его, вытащил костюм неизвестно какого века, какого народа. Примерять его, что ли, собирается, не пойму. Я его поторопил, он костюм быстро свернул и к ковру кинулся. Не заметил даже, что я на ковре стою. Вцепился в него и тянет в свою сторону. Я сразу даже не сообразил, что ему надо.
— Брось ты свои хохмы, отвяжись!
— Это мне подойдет! Красотища! Коверчик! Это я понимаю — клад! Чтоб я такую вещь оставил? Шиш! Елки-палки!
— Ковер не тронь, — говорю, — мы не за этим пришли.
Он на меня уставился:
— А за чем же?
— Не притворяйся, — говорю, — прекрасно знаешь: мы за красками пришли.
— Ну и бери свои краски, а я ковер продам и себе мотоцикл куплю. Заверну в ковер костюмчик — и порядок. Мотоцикл мне нужней, чем краски, к твоему сведению.
— При чем здесь мотоцикл, прекрати дурить, забирай скорей краски, а там разделим.
— Я бы и занавески снял, — он мне отвечает. — Неужели мы ковер оставим, ты в своем уме? Дураки набитые мы будем, учти!
Вдруг — трах! Гарик отпускает ковер, и второй раз — трах! Пропало ваше чадо, крышка… Трах! Мы оба присели, куда бежать? Спокойно, спокойно, арфисты, хлопнуло от ветра окно на антресолях.
Фу… Надо же…
Хватает Гарик краски, кунган, все подряд, не может он не хватать, что под руку попадается.
— Напрасно мудришь, все равно завтра я сюда за ковриком вернусь, так это дело не оставлю…
— Ты люстру с собой в карман прихвати, приятель, и тахту под мышку, айда отсюда, побыстрей…
Ковер оставил, а костюм все-таки в темноте прихватил. Мы уже поднимались по лестнице, как вдруг меня осенило.
— Не очень-то у нас интересно получилось, — говорю, — минуточку, я спущусь…
— Вот молодец, — говорит, — ковер решил забрать, это я понимаю!
Я снова зажег свет, взял лист бумаги. Написал размашисто углем: «Посетили великие художники». Подрисовал череп и кости, положил на мольберт, щелкнул выключателем и стал подниматься по единственной в своем роде лестнице.
Подъем гораздо легче, несмотря что в руках у меня тяжесть. Лестница ходила ходуном, но я уже немножко знал ее. Она уже не была для меня тем таинственным, непонятным сооружением в темноте; я знал конструкцию ступенек и принцип перил, я знал ее длину и ширину, хотя она раскачивалась так же, и скрипела, и ходила ходуном.
На крыше выли кошки.
— Ковер где? — спросил Гарик.
— Завтра сходишь за своим ковром.
— Чего же ты там делал?
Я смолчал.
Он с горечью махнул рукой. Он думал о ковре.
Глазели на нас кошки.
— Что-нибудь другое прихватил? — спросил он. — Поровну поделим.
— Ничего я не прихватил, — сказал я, — пора смываться отсюда!
Кошки разбежались в разные стороны. Почему-то крыша мне напомнила кладбище, а трубы — памятники. И тишина вокруг самая настоящая гробовая.
— Вот сейчас бы выпить лимонаду в опере, — сказал я.
— Можно выпить, — сказал он. Такая ситуация, как ни странно, представлялась ему вполне возможной.
Мы передохнули, а дальше он повел меня к месту, откуда вещи вниз спускать. Мы скоро туда добрались, я остался, а он отправился через оперу вниз, от меня вещи принимать.
Я сидел ждал, когда он мне свистнет.
А вдруг он не дойдет? Его в опере задержат? Вдруг мы не поняли друг друга и он в другом месте посвистывает попусту? Да мало ли что может произойти, но куда, в таком случае, мне деваться с награбленным добром?
Он не свистел.
Жду терпеливо, еще раз проверил, крепко ли привязан шнур, не сорвется ли. Глупое положение.
Звали Леню вдалеке. Отвечал Леня: «Ау!» Слабо доносилась из оперы музыка, знакомая мелодии: «Тра-тара-тили-тили-лили…» — не могу вспомнить откуда. Рудольф Инкович побренькивает на своей арфе. Знал бы он, что я здесь сижу, помер бы, наверное, на месте! А знали бы родители! Кондрашка бы их хватила! А знал бы я сам, что вот так буду рассиживаться?
Свистнул Гарик, молодец! Поехали вниз мои краски и узел. Поехал вниз на веревочке «Суриков», доброго вам пути!
Внизу я спросил Гарика, почему он так долго не появлялся.
— Только выпил в опере лимонаду, — сказал он, — и больше ничего.
7Мать проводит день у профессорши Фигуровской.
Отец проводит на работе.
А я целую стенку замазал столярным клеем, жду, когда высохнет. По этому грунту напишу картину, отгрохаю монументальную роспись, красок больше чем достаточно. На все четыре стенки хватит.
Вернется отец — ахнет. Прибудут художники — ахнут. Все ахнут, все узнают! Заохают, заохают, раскроют рты и упадут!
В тарелках, в кастрюльках, в ведре разбавил краски скипидаром, каждый цвет в своей посудине. Отличная получится вещь! На днях ремонт, не страшно. Заклеят стенку обоями, пройдут года, и вдруг обнаружат люди великое произведение.
Пол застелил газетами, поглядываю на стенку. Главное — вперед! Как хочу, так и буду писать, без всяких педагогов и учителей. Без всяких советчиков, доброжелателей и родителей.
Я уверен в себе! Я уверен!
Трахну по башке всем художникам этой стенкой, чтобы знали, с кем имеют дело!
Сходил в кухню, съел кусок мяса из супа.
Сейчас начнем.
Потрогал грунт. Клей высох.
Я — перед стеной.
Но разве написать мне до прихода родителей петухов и куриц, льдины и траву, скворцов и Петю Скворцова, цветы и мосты, Гарика и Марика, города и села, поля и аэродромы, железные дороги и нефтяные промыслы, Ирку и других, Самарканд и Москву, Бузовны и Баку, Лену-артистку и Штору-афериста, Париж и Софию, Нахимовское и Михайловское, Цвелодубово и Гололобово, бананы и диваны, Анну Палну, Инну Санну и Канну Исидоровну…
