Роман Парисов - Стулик
– Фиса твоя всё путает. Я – Стулик ! – произносит Света многозначительно и, в доказательство как бы, подносит свечку к низу лица, навевая жути. – Я могу быть разной – такой – (лицо овечки) и такой – («Ну, чего надо?!») … – Стулик, Стулик, Стулик!.. Стулик, Стулик, Стулик!.. – заклинает Светин негатив с насупленными бровками.
Да-да, с насупленно негативными бровками.
И!
Что-то просветляется в голове, да, здесь, сейчас, на прокуренной тёмной кухне. Что-то будто вот-вот вылупится из Светика, проявится, подчеркнётся светотенью… То есть, что обнажается суть явлений или там причинно-следственная связь событий – оно сказать высокопарно и по меньшей мере преждевременно. Но я прозреваю, я вспоминаю, я уже знаю откуда-то это словечко – в нём, или за ним, всё естество Светиково проглядывает, вся эта маленькая вселенная коренится. Вот она, Стулик, сказочная фея гремлинов, в строгой вуальке отрешённости! Губы чуть поджаты, глазища как бы в тумане – а сами колдовской происк затаили. (И в голове что-то своё варится, непростое, для кого и ядовитое, на женьшеневых кореньях настоянное, и вроде как пересоленное.)
И говорят глазища:
– Я Стулик здрасьте я уже секс-объект я прекрасно знаю чего вы все хотите иногда попользуюсь а как же когда надо тинейджер типа пацанка школьница а когда лолита ну а вообще-то веду себя положительно меня все любят Стулик я…
– …Стулик, Стулик, Сту-у-у-улик!.. – и Света вся уже другая, губки вытянуты, полураскрыты беззащитно, а глазки вылупленные неясно устремлены в пространство, как будто жалуются: «У-у-у… нас так легко обидеть, обмануть…»
Такой вот перевёртыш. А что делать – надо любить.
Стулик – центр вселенной, нераскрытая матрица бытия!
Что было дальше? Были её игривые заманивающие губы, бретелька, медленно съезжающая по загорелым хрупким плечам, выбеленный холмик груди с острой вершинкой, вздымающийся и тонущий в моих укусах…
(– Ма-аленькая, – извиняясь за свою грудку, шепчет она, притихшая, покорная, еле дышащая – ну что ты, самая лучшая, глупая!)
…мокрая полоска на атласных трусиках. Платье, падающее на ковёр, те нежные, сладкие, молочные косточки таза, вот они, голые, голые, влажные от поцелуев…
И вот!
Вся она – голенькая хрупкая тугая шёлковая дрожащая – перецелованными ножками, немного нескладно повисшими в воздухе – красным лицом в детской полуплачащей гримаске – и таким женским желанным бесконечным стоном – раскрылась обезумевшему мне.
И с каждым толчком задвигая всё дальше и дальше этот улетающий стон, она вдруг дёрнулась, замерла, размякла и тихо прошептала:
– Рома, ты хочешь, что…бы я у…мерла-а?
Я застыл:
– Тебе плохо?!!
И очнувшись как бы, но не раскрывая глаз, она вдруг улыбнулась из-под меня, совсем по-детски. Маленькая слезинка катилась по щеке.
– Мне очень хорошо. Поделай так ещё немножко.
Ну, Стулик, погоди! (Так пугать дядю.) Слизав слезу с гримаски, я уже размашисто, уверенно, мощно, сознательно делаю ей приятно, приятно, пот капает на её губы, я смотрю ей прямо в затуманенное личико…
– Рома! Я, наверно … люблю тебя!!
Ой.
Затыкаю ей ротик. Маленькая, сумасшедшая, не говори об этом!…
Блаженство через край, давно не испытываемое счастье, но не давать им волю, а приласкать родную вспотевшую девочку, пожалеть, растереть моих дышащих ещё гениев по плоскому вздрагивающему животу.
– Понимаешь, – говорит она задумчиво, – я первый раз делаю это просто так … Там, не за бук, не за какой-то интерес, а просто, потому что хочется с тобой быть.
Запыхавшийся, расслабленный, я стараюсь говорить как можно мягче:
– Вот видишь, девочка, не с того как-то конца ты начала, сама уже понимаешь?..
Света активно трясёт головкой.
– Я – твоя девочка!
Вдруг рывком поднимается, закрывает лицо руками… соскакивает с постели, бежит в туалет, шум воды, утробные звуки… Ну вот, такой вечер – и не уследил! (Перепила, недоела икры, закружилась голова?..) Подумалось иронично, но тут же самокритично отмелось: «Второй раз в этой квартире – и в объятьях с унитазом».
Тактично заглянув в ванную, обнаруживаю Светика задумчиво дрожащей в раковине, в обнимку с коленками, как Алёнушка на картине у Васнецова. Надутые губы играются с водичкой, льющейся из поднесённого вплотную душа, а глаза мутно и жалобно смотрят на меня. Бедный затраханный ребёнок.
Просыпается отеческая нежность. Я отнимаю у неё игрушку, я поднимаю за руки её невесомое тельце, я заключаю её, благодарную, тянущуюся мне навстречу, в огромное тёплое полотенце, заботливо перетираю все косточки…
– Я – твоя девочка! – повторяет она уверенно, откинув головку, обвив меня ногой, любуясь своим отражением в зеркале.
9
– Ну, здесь бы в самую пору и остановиться, – заявит какой здоровый циник. (Быть может, это будет и Перец, который в разгар таких перипетий затаился что-то и, как нарочно, давно уже не беспокоит.)
– …в смысле, если и правда так было тебе зашибись с этой деточкой, как там написано, – аж дух спёрло, – почему бы ещё пару раз и не посовокуплять её, конечно. (И что там, в этом цуцике – если лет двадцати бы ещё, ну, там – грудь, жопа – понятно было.) Развейся, Рома, чего ты. Пока не надоест, пока не достанет её твой диван, пока всё само не кончится. А кончится ой как скоро – у оторвы-то этой малолетней, по всему видно, семь пятниц на неделе.
Ну, как сказал, так и получил бы. (Я драться не умею, убью скорее.) Терпеть не могу кобелиного зубоскальства. Я вижу где-то уже на подступах её душу, вон она, ещё светлая, родничковая, отчаянно тянется ко мне сквозь плотный частокол репейника!.. И я весь ринулся навстречу, я готов все руки ободрать в этих сорных колючках, только бы вынести её нетронутой и отогреть где-нибудь за пазухой.
Кто поинтеллигентней да почувствительней, зашёл бы с тыла:
– Ну, предположим, вынесли, отогрели. А дальше, дальше-то что вы планируете делать с пятнадцатилетней душонкой?
Любить, воспитывать, заботиться, беречь! Любоваться созданием рук своих!
– М-да-а. Такой синдром Пигмалиона. А у неё вы спросили, надо ей это?
Как только скажет, что не надо, готов отступиться. А пока она просится ко мне в девочки, хочет уже от меня… фотографии.
– Нет, я вас вполне понимаю. И дело, вижу, не только в её… если можно так выразиться, нимфетстве. В сочетании с этим важнейшим для вас обстоятельством могут прельщать и проблески интеллекта, и фонтанчики души, и очаровательные лучики непосредственности. Но поймите, даже если эффекты её ощутимой испорченности не проявятся в ближайшее же время – в чём позвольте мне искренне усомниться… – она же совсем ещё ребёнок, а вы это как-то сбрасываете со счетов, уже и раскрылись нараспашку, готовы ей верить, раздаёте авансы, внутренне уже идёте на поводу… Ну, ведь идёте же?
– …
– Ага, верить хочется, самообманываться приятно. Вы для неё – папа, как ни крути. Набокова-то читали, «Лолиту»?
Читал когда-то. Извините, с Лолитой сходство разве что родовое. В интеллекте дистанции огромного размера. Да и вообще – двенадцать лет и пятнадцать…
– Вот-вот. А дальше будет – восемнадцать, двадцать пять… Улавливаете? Весьма быстрый возраст. Не успели вы глазом моргнуть – она призналась вам в любви. Не буду вас сильно разочаровывать, посмотрите сами… если захотите. Кстати, у того же Набокова есть ещё вещица по тематике – «Камера обскура». Почитайте на досуге. Но мой бы вам совет – спустить на тормозах…
* * *– Алё, Светик!! Ну наконец-то, где ты там целый день пропадаешь, мобильный отключен, соскучился, как ты, что сама не позвонишь! – Я выпаливаю целую обойму эмоций, как прорванный шлюз.
Я подъезжаю к спортзалу после трудового дня. Очень к концу уже нервного из-за полного и совершенно непонятного отсутствия Светы в моей жизни.
Её заторможенный и какой-то уже непривычно нейтральный голос сообщает, что всё-де нормально, просто батарейка…
– Обрадовать тебя?! Я – сегодня – купил – путёвки!! В один из лучших – «Гелиопарк» называется. Ну, что молчишь? Скажи «ура».
– Ура. – И скороговоркой мне сообщает, что она находится у бабушки, что папа с мамой её делегировали к бабушке, что у неё есть бабушка, она сто лет не видела человека, то есть бабушку. «Бабушку, бабушку», – вторит еле-еле слышным насмешливым эхом мужской голос. (Или глюки?)
Ну бред. Какая – к чёрту – бабушка. Ведь я её чувствую уже, никакими бабушкиными коврижками лишний раз не заманить Свету по семейным делам. Тем более влюблённую!
И накрывает меня всего тут же, ещё такого возбуждённого и радостного, глухое покрывало обиды, недоверия, ревности, не даёт мне смотреть адекватно на закатные пожары в окнах напротив, прибавляет веса гантелям, большим и маленьким.
