Томмазо Ландольфи - Жена Гоголя и другие истории
Позднее, когда я смог восстановить ход самых горестных событий моей жизни, я разузнал, что те солдаты были из колониальных войск; по замыслу освободителя их бросили на штурм высокогорных укреплений, считавшихся дотоле неприступными. С задачей этой они, сказать по правде, справились достойно, ибо весьма понаторели в таких баталиях. Однако еще в предшествующие времена им довелось снести немало притеснений от наших соотечественников в их собственной стране; и вот, обуреваемые жаждой мести и завоеваний, те иноземцы промышляли разбоем и насилием, не делая различий меж друзьями и врагами, вооруженными и безоружными. В нескольких местах они прорвали оборону нашего завоевателя и углубились в неприятельскую территорию, добравшись и до нас. Но долго продержаться на новых рубежах им было не под силу; их вынудили отойти до наступленья главных сил. И хоть мы оказались на самом острие прорыва, его последствия хлебнули все ж сполна. Теснившие меня вояки были не чем иным, как бандой мародеров, частенько рыскавших вдали от основного лагеря.
Солдаты молча переглядывались, как бы держа совет. Я обратился к ним на нашем языке; мне отвечали на наречии, которое я понимал с трудом, но не настолько, чтобы не смекнуть, чего они хотят: еды, вина, а первым делом — женщин. Я уверял, что этого здесь и в помине нет и вряд ли можно отыскать поблизости. Ожесточившись, они настаивали на своем. Крайне любезно я попытался их остепенить — напрасный труд. Тогда, не выдержав, восстал (словесно) против наглых требований, сопровождавшихся толчками и ударами, быть их проводником и указать места в горах, где можно поживиться; в ответ мне пригрозили, что убьют на месте. Они сомкнулись вокруг меня кольцом и стали избивать с таким остервенением, что выбраться живым из этого побоища я и не чаял.
Уже лицо мое залила кровь, как вдруг они остановились и словно по команде повернулись к дому. Я тоже обернулся: в дверях была Лючия.
Зачем? Спешила ли она на помощь, а может, просто собиралась отвлечь внимание солдат, рассчитывая скрыться в недрах подземелья, как только я смогу бежать? Я этого так никогда и не узнал.
Отвлечь солдат ей удалось, но ни за что на свете я не оставил бы ее одну.
Тем временем вся обезумевшая свора закатывалась громким смехом:
— Ты глянь-ка на бабульку! — (Она казалась им потешной в своем наряде.) — Какая там бабулька, да это нежная курочка!.. — Все как один они рванулись к дому. Лючия успела крикнуть:
— Беги, спасайся ради моей любви! Не бойся за меня! — И скрылась за порогом.
Расталкивая друг друга, солдаты бросились за нею в дом. Я — что есть духу следом. Лючию они настигли у дверей во внутренние комнаты.
Солдаты выволокли ее наружу. Но первый, кто осмелился к ней прикоснуться, сражен был выстрелом из стариковского пистоля, который девушка молниеносно извлекла из складок широченной юбки. Сам я не мог воспользоваться своим ружьем, поскольку двое нападавших успели вновь меня схватить. В этот момент из-за угла с истошным лаем выскочили оба пса, гулявшие, наверно, по окрестным склонам. Их встретил кто-то из солдат и уложил обоих автоматной очередью.
Другой обидчик вырвал у Лючии пистолет и с дикой силой ударил им бедняжку по лицу, пытаясь одновременно поцеловать ее. Лючия отбивалась как могла, кусаясь и царапаясь; так что насильник оказался вскоре в плачевном состоянии. Яростным усилием я вырвался из рук солдат и устремился ей на помощь.
Образовалась неописуемая свалка. Грохнул выстрел; Лючия пала наземь. За ним еще один; я только услыхал: «Это мама!.. Но ты не бойся, мы еще увидимся. Возвращайся! Возвращайся!» И грянулся без чувств.
Очнувшись, я увидел, что мы уже одни — я и ее окровавленный труп. Кровь запеклась и почернела. Солдаты сгинули, забрав с собою раненого иль мертвого товарища. Стояла тишина, обычная для этих мест, окрашенных сверкающим и ласковым осенним солнцем. Воздух был тепл и недвижим, лишь где-то вдалеке осиротело щебетала птица. Безоблачный осенний день. Цветки желтеющей акации у дома сливались в размытом блеске с лазурным небом. Короткий миг, как страшный, мимолетный сон, давно прошедшее видение — и жизнь моя разбилась вдребезги.
Я оказался ранен, и не пустячно, в левое плечо. Что за важность: каким-нибудь манером обмогнусь. Не помню, как долго я оставался там; не помню в точности, что делал. Я сам похоронил Лючию в глубине их сада, подле ее родителей, и распрощался с этим местом. О, ненадолго!
Заключение
«Возвращайся! Возвращайся!» Что значили, что значат ее предсмертные слова? Конечно, я вернусь, твердил я самому себе. На будущую осень. Во что бы то ни стало. И всякую другую осень моей жизни. Только совсем не это хотела она сказать: я чувствую, я «слышу», как она говаривала. Так что же мне теперь?..
Когда я вернулся впервые, стоял погожий, теплый, безмятежный день. Как тот, последний день. Пунцовыми раскидистыми пятнами на склонах сочно рделся ржавый лес. Тяжелым млатом разрушений прогромыхала здесь неумолимая война; но и она уже изгладилась вдали, оставив по себе следы опустошений.
Столь памятные мне места на время превратились в оборонительный рубеж; а самый дом использовался как небольшая крепость, которую не пощадили удары неприятеля. Разверстый дом бессильно обнажил свою утробу, оцепенев от света, застигшего врасплох все прикровенные его секреты: подземные ходы и переходы, скрывавшиеся в толще стен; немногие предметы обстановки, хранимые когда-то ревностно и свято; обои, разнятые как дряблые края иссохшей плоти; пронзительно опустошенный, лишенный той его загадки, что некогда струилась по нему, как кровь по жилам; до основания пронзенный небом. Я узнавал иные из его укромных уголков, где тайно трепетал в надежде на неслыханное счастье, и те, как будто в воздухе теперь висящие, где счастье улыбнулось мне на миг. Вокруг ее могилы скопилась застойная вода, сиявшая в тот день как голубой венец.
Впоследствии я посетил эти края в слезливых сумерках, напоминавших мне далекий первый вечер, то густо-фиолетовых, как в первый раз, то сплошь испещренных докучливым дождем, как той неугомонной ночью; стенала буря, безумный ветер выл подобно скованному исполину, изорванный в клочки туман цеплялся за вершины гор. Они предстали предо мной в одном из тысячи обличий этой печальной и упоительной поры; таким же точно, как и обличия моей души. Трава, и плющ, и прочие растения уже заполонили дом; он полностью окутался в зеленый их покров и превратился в большой могильный холм.
Окрест все та же тишина, тревожимая разве унылым криком птиц. Со стен свисают внушительные гроздья черных ягод, на запах ядовитых; поблизости жужжит замешкавшийся местный житель — жук. (Безвестные наследники Лючии иль старика навек покинули эти места и предпочли построить домик для управителей поместья и крестьян гораздо ниже, на краю долины.)
Когда-то на ее могиле я посадил пучок осенних лютиков. Теперь он вытянулся и окреп. И каждый год среди его цветов находится один необычайной красоты. Взирая на него, я неизменно вспоминаю слова Лючии или ее диковинного «голоса»: «Отчего вдруг этот лютик так похорошел, как не от твоей крови?» Теперь это и вправду так. Два вяза сплетают ветви неподалеку от ее могилы. Один иссох и мертв, другой смертельно ранен и, верно, собирается последовать за первым: обоих уничтожила война.
Смотрю вокруг и говорю себе: здесь похоронена моя душа.
Воскреснет ли она вместе с ее душой? Исполнится ли обещанье, которое Лючия дала мне в свой предсмертный час?
Перевод Г. Киселева
РАССКАЗЫ И ПОВЕСТИ
МАРИЯ ДЖУЗЕППА
Когда я, случается, иду гулять «на верхотуру», как принято говорить в нашем городке, и прохожу мимо ворот кладбища, то не могу не думать о Марии Джузеппе. А вдруг это из-за меня она умерла тогда, двенадцать лет назад? Ну да, конечно, те, кто меня знают, непременно усмехнутся:
— Женщина умерла из-за Джакомо? — И при этом не преминут вспомнить мой красный мясистый нос и весь мой, по общему мнению, идиотский вид.
Пожалуй, я действительно идиот, потому что никогда себя идиотом не считал, а многие мне говорили, что если б я себя считал таковым, то не был бы совсем уж полным идиотом. Но, честное слово, стоит ли рассуждать об этом?
Я хочу вам рассказать, господа, как из-за меня умерла Мария Джузеппа. Ладно, будь что будет, но мне просто необходимо кому-нибудь об этом рассказать и снять с души тяжесть, которую я ощущаю с тех самых пор, как увидел ее, задыхающуюся в агонии, при зажженной свече в одной из комнат моего дома, прозванной «темная». Там снаружи было полно народу: сестры, тетушки и не помню уж, кто еще. Хотя почему, собственно, я должен чувствовать себя виноватым? Разве это грех — на миг увлечься женщиной? Но судите сами...
Я поселил ее в огромном, давно опустелом доме, куда ненадолго приезжал летом. Всю остальную часть года Мария Джузеппа проводила там одна: возилась в огороде, продавала зелень и к моему приезду кое-что скапливала — сумма, конечно, небольшая, но ее вполне хватало, чтоб выплачивать Марии Джузеппе скромное содержание и обеспечивать ее пропитанием в течение года. Родственники мне твердили, что она глупа, бестолкова и невежественна; может, так оно и было, затрудняюсь сказать, но помню, что и меня Мария Джузеппа часто раздражала, потому что отличалась непокорностью и своенравием. Видите ли, я, когда приезжал в тот дом, стремился к полному одиночеству, но зачем оно мне было нужно, зачем я вообще туда ездил — честное слово, сам понять не могу. Лишь к вечеру я выходил на улицу и отправлялся навестить кого-нибудь из родственников, а на протяжении всего долгого летнего дня был один. Точнее, не один, а с Марией Джузеппой.
