Хуан Марсе - Двуликий любовник
Ему стало душно, и он распахнул окно в ясную звездную ночь. Плитки тихо падали на огромную, невидимую в темноте сетку: с каждым днем его дом становился все более обшарпанным и неприглядным. Вдали мерцали огоньки пригорода Эсплюгес, шоссе казалось пустынным. Дымили далекие, едва различимые трубы предместий; ночь обливалась изнуряющим тяжелым потом, воздух был неподвижен, мучительно хотелось вырваться из плена самого себя и передохнуть. Рассеять эту гнетущую тьму, развенчать обман ночи мог только дерзкий зеленый глаз Фанеки. Карнавальный костюм и амнезия — вот единственно верный путь... Марес чувствовал, как над ним вновь грозно нависла тяжесть одиночества и отчаяния.
Он сделал себе пюре из пакетика, поджарил котлету и сел ужинать, не переставая размышлять и прикидывать: Норма запросто могла так никогда и не появиться в пансионе, может быть, страсть к такого рода приключениям давно покинула ее, ведь ей было уже тридцать восемь, и романтичные чарнего вряд ли сводили ее с ума, как прежде, и она довольствовалась своим постоянным любовником, этим никчемным каталонцем. Но с таким же успехом она в любой момент могла прийти — через неделю или через пару дней, кто ее знает; в любом случае он должен быть начеку. Выйдет по-моему или нет, думал он, понадобится месяц. Восемьсот песет в день — получается двадцать пять тысяч ежемесячно. Это только за проживание в пансионе. Плюс расходы на еду, такси, выпивку... Так или иначе, у меня есть кое-какие сбережения, а если этот козел Марес одолжит мне свой аккордеон, будет более чем достаточно.
Позабыв переодеться и вынуть из глаза изумрудную линзу, Марес лег спать пораньше. Он уже не чувствовал себя таким одиноким и никчемным, как в прошлые ночи, и, прежде чем начать, по своему обыкновению, думать о Норме, в его голове возникло воспоминание о сеньоре Гризельде, о ее мягкой, теплой постели с плюшевым медведем. Потом, уютно свернувшись под одеялом, как зародыш в утробе, он представил, как Норма однажды ночью окажется в пансионе «Инеc». Однако впервые за долгое время он заснул, размышляя не о любимой и вожделенной женщине, а о Кармен, слепой девушке из пансиона, которая просила, чтобы ей рассказывали фильмы.
Проснулся он на рассвете. Его разбудил тяжелый кошмар, в котором он безуспешно призывал Мареса и требовал от него швабру и жидкость для мытья окон. Его мутило и в конце концов вырвало в туалете. Потом он уселся на крышку унитаза, чтобы спокойно поразмыслить о своей судьбе, но так и не сумел сосредоточиться. Дернув сливную цепочку, он обнаружил, что бачок разбит, услышал шум воды, дернул посильнее, и цепочка оборвалась.
— Ну и дела! — пробормотал он. — Черт бы побрал этого Мареса...
Зеленая линза выпала из глаза, и, опустившись на четвереньки, он напряженно осматривал пол. Отыскав, снова вставил ее в глаз, надел повязку и почувствовал себя немного спокойнее. Но ночью его единственный глаз так и не сомкнулся... Лежа в кровати, он слышал ночные постанывания дома на улице Вальден, предсмертные хрипы обреченного здания: повизгивание и сопение труб, звон плиток, падающих на асфальт мимо натянутых сеток, какие-то неведомые скрипы и хруст. Мучения чудища казались нескончаемыми, и Марес ощущал, что настоящая жизнь течет где-то в стороне, что сам он — ничто, прозрачное облако: кто-то другой рассматривал мир сквозь его оболочку.
10
— Ничего не понимаю, — ворчал Кушот, склонившись над рисунком. — Давай все заново.
— Говорю тебе: я уверен, я совершенно убежден, что моя жена собирается переспать с одним моим приятелем.
— Где?
— В пансионе, где он остановился.
— А ты откуда знаешь?
— Он сам мне сказал. Уговора у них нет. Может, она придет и не скоро, она пока ничего не обещала. Но я-то ее знаю, в конце концов она обязательно придет.
— Вот, значит, как? Опять эти безумные приключения с гитаристами и чистильщиками обуви?
— Боюсь, что так.
— А кто он такой? Еще один неотразимый брюнет?
— Тип, что на фотографии, с которой ты рисуешь. Хорош, ничего не скажешь.
— Довольно опасный сукин сын, так мне кажется. Где он потерял свой глаз? Небось в поножовщине? Бабам, видно, нравится, — эдакая свинская рожа... Кстати, за рисунок с тебя причитается. Это для него, что ли?
— Нет. Кое-кому в подарок.
— Неужели твоя жена путается с такими парнями? Просто в голове не укладывается. И где она их только находит?
— Ты забываешь, что Норма — социолингвист, — произнес Марес глубоким хрипловатым голосом, чужим и незнакомым. — Она работает как раз с такими чарнего...
— Эй, что это у тебя с голосом?
— Сам не знаю.
Кушот что-то пробурчал, не поднимая глаз от работы.
— Ну и что ты собираешься делать?
— Да ничего. Мне теперь все известно, и это дерьмо меня уже достало, но делать я ничего не буду.
— Знаешь, что я тебе скажу, Марес? Ты — козел, а от всех этих историй с ее изменами у тебя съедет крыша.
Марес склонил голову и, нежно прижимаясь щекой к аккордеону, принялся наигрывать сардану[19]. Зазвучали вступительные аккорды, и разговор прекратился.
Они сидели на улице Порталь-дель-Анжел, напротив универмага «Хорба». Асфальт вокруг был усыпан пестрыми рекламными проспектами и объявлениями. Сидя на раскладном стульчике, Кушот рисовал на листе картона портрет Фанеки, который ему заказал Марес. Сам Марес, сидя прямо на асфальте, наигрывал в это время «Санта-Эспину», на груди у него висел плакатик на двух языках:
Безработный каталонский музыкант,
отец 12 детей, уволенный с мадридского телевидения
Он собирался поработать до двух или трех часов дня, перекусить с Кушотом и Серафином, затем вернуться и посидеть еще по крайней мере до шести. Но около часа его охватила смутная тревога, от которой онемели пальцы, и играть он уже не мог. Кушот посоветовал сменить плакат. «Совсем обнаглел», — проворчал он. Однако прохожие жалели Мареса, или, может быть, надпись забавляла их, и они кидали монеты. Неожиданно правый глаз у Мареса опять закрылся, и он так и не смог разомкнуть веки. Кушот заметил это.
— Что это ты так щуришь глаз?
— Не знаю я ничего. Мне надо идти, я плохо себя чувствую...
— Слушай, если ты не прекратишь этот бред, ты точно спятишь.
— Я запутался. Меня без конца тошнит, я все забываю. Иногда с трудом дохожу до дома, забываю даже, какой у меня этаж.. Может, у меня болезнь Альцгеймера?
— Да какая к чертовой матери болезнь Альцгеймера! — разозлился Кушот. — За воротник ты слишком часто закладываешь, вот что это такое.
— Когда ты закончишь портрет?
— Подожди, скоро будет готово.
Погода портилась. Внезапно поднялся сырой ветер, небо нахмурилось, пестрые бумажки взлетели и закружились на ветру. В вышине стремительно скользили серые тучи и беспорядочно метались голуби. Марес почувствовал невыносимое смятение, словно кровь в его жилах повернула вспять. Он собрал деньги, поднял аккордеон, засунул руки в карманы, втянул голову в плечи и, глядя перед собой единственным глазом, пошел прочь, охваченный вихрем тревог и предчувствий, словно душа, увлекаемая демонами в преисподнюю.
11
Преодолевая дурноту и головокружение, которые временами пугали, а временами бодрили его, он смутно осознавал, как важно ему сохранить нечто, бывшее когда-то самоуважением, и во что бы то ни стало извлечь на свет это чувство, где бы оно ни пряталось после многих лет забвения. Стоя перед мутно-пепельным озерцом зеркала, он поспешно возвращал себе внешность Фанеки. Преобразившись, закурил и окончательно успокоился. Он надел коричневый полосатый костюм, обмахнул щеткой пиджак Кровь опять ровно струилась по его жилам, зеленый глаз весело и жизнерадостно поглядывал из подслеповатого зеркального облака, сигаретный дым завивался колечками вокруг его грубоватого лица.
— Хватит пудрить мне мозги, Марес, — сказал он. — Научишь меня играть на аккордеоне — и катись на все четыре стороны.
Он открыл холодильник и съел несколько ломтиков ветчины и два яблока. Затем снял с гардероба небольшой саквояж и положил туда белье, рубашки, носки и пару галстуков. Не найдя розовую шелковую рубашку, подумал: «Наверняка ее надел этот». Принес из ванной бритвенные принадлежности и тоже сложил их в саквояж Проделав все это, он сел за стол и написал записку следующего содержания: «Дорогой Марес! Я сгораю от нетерпения в ожидании известий от твоей бывшей жены. Боюсь, она в любой момент может позвонить или зайти в пансион и не найти меня. Так что по вечерам я теперь буду там. С твоего разрешения я забираю кое-что из одежды и твои тетради с воспоминаниями, чтобы их прочитала Норма. Я знаю, ей это понравится. Разумеется, мне нужны кое-какие деньги, поэтому я забираю также твою кредитную карточку, и мне придется подделать твою подпись. С наилучшими пожеланиями. ФАНЕКА.»
