Марина Юденич - Нефть
— Тем более. Итак, способ работает только некоторое время, а потом заходит в тупик. И начинается масштабная резня. Мы политики — и смотрим на это несколько иначе. Иными словами, мы понимаем, что любая бойня в какой-то момент заканчивается, просто потому, что все убивают всех.
Ну, почти. И все рушат — все. И тогда — на ровном, пустом, обезлюдевшем месте — удобно и просто строить что угодно. Вернее, что нужно нам.
— У тебя есть зеркало, Стив?
— Зачем вам зеркало, сэр?
— Хочу убедиться, что у меня не растут рога, а изо рта не вырываются языки пламени.
— С вами все в порядке, сэр. Это называется профессиональной деформацией, ну, вроде как у хирурга, который просто не имеет права жалеть человека на операционном столе. Кончено, мы хотим добра и — в конечном итоге — стремимся построить на том пустом безлюдном месте нечто, соответствующее вечным ценностям. Но потом. А сначала, чтобы можно было построить, — нужно подготовить площадку. Это закон жанра, сэр.
— А он, этот великий Энтони Паттерсон, конечно, покрыт одеянием из белых перьев, и над головой у него сияет этот магический круг.
— Нимб, сэр.
— Значит, сияет.
— Нет. Но он нефтяник — его задача, чтобы нефть добывалась, перерабатывалась и поступала в производство, и этот процесс должен происходить постоянно. Потому — его устраивают только стремительные победоносные войны. А таковых теперь уже не случится. Я писал об этом меморандум, если помните.
— Помню. Но восточные войны — это удел республиканцев. Мы решили — и между прочим, не без твоих аналитических выкладок — что работаем в России. И, собственно, работаем. И почему — скажи на милость — должен провалиться наш план?
— Потому что это Россия.
— О, вот только не надо про загадочную русскую душу. Слышали. Знаем. Преодолели. Разгадали. Это все?
— Он называет ее — Россию — местом, где ломаются машины. Я бы сказал, не машины, а наши отлаженные системы политтехнологии — кадровые, выборные, медийные. Он говорит, что они другие.
— Пришельцы.
— Нет, но ментальность — согласитесь — нельзя сбрасывать со счетов.
— Любая ментальность имеет цену.
— Согласен. И тем не менее, давайте рассмотрим несколько примеров…
— Давай не будем. Потому что каждый останется при своем. Я, президент и Мадлен.
— Разумеется, Мадлен. Я вот что вспомнил. Когда еще только шли баталии за приведение Ельцина к власти в России, она попросила меня написать краткую историю политических заговоров в России в XX веке.
— Думаю, это нужно было не для Ельцина, а для ее диссертации.
— Ну, не важно. Пусть бы она читала мои записки на ночь, вместо снотворного. Мне все равно. Потому что мне было интересно.
— И что, ты написал в итоге?
— Нет.
— Нет?
— В классическом варианте — невозможно, в принципе.
— Почему?
— Я расписал, разумеется, но она тоже спросила.
— Потому что ты пишешь сплошную заумь.
— Пусть так. Она спросила. А я попросил разрешения сначала самому задать ей вопрос.
— И что же ты спросил?
— Я спросил. Вернее, я сказал — ну, оглянитесь вокруг себя, вы же знаете Россию, как никто в Белом доме, вы жили в этом обществе, можно сказать, что оно известно вам так же хорошо, как путь от спальни до кухни в собственной квартире.
В своих обыкновениях, традициях и привычках — оно неизменно и однородно, как монолит. От люмпенов до элит. Так ли это? Она кивнула.
— Вы всерьез полагаете, что в случае действительного заговора он не рассыплется на втором (ладно, пусть третьем!) этапе подготовки, потому что кто-то обязательно провалит свой «участок». В силу обычной лени. Она засмеялась:
— Они говорят «пофигизма». И поют: «В красной армии штыки, чай, найдутся, без тебя там, милый мой, обойдутся».
— Что — запела?
— Ну, замурлыкала себе под нос, причем по-русски. Потом перевела. Дескать, даже в армию, по их мнению, идти не обязательно, потому что сходит кто-то другой. Кто-то заменит.
Таких тонкостей, я, конечно, не знал, но продолжал:
— Потому что кто-то напьется, впадет в меланхолию, усомнится в том, что делает действительно правое дело, поразмыслив, возмутится, с какой это стати он должен подчиняться NN, которого — вроде бы — выбрали в главные заговорщики, хотя тот на самом-то деле дурак, испугается, проболтается, потому что напьется… далее по тексту, заложит сознательно, потому что усомнится в том, что делает действительно… далее по тексту.
Я мог продолжать еще долго. Но она согласилась. И даже похлопала меня по щеке и назвала умным мальчиком. И сказала: «Вот потому во главе всех заговоров у них всегда стояли иностранцы».
— А это так?
— Ну, или инородцы — носители иной ментальности. Но я тогда не стал портить ей впечатление о «хорошем мальчике». Я не добавил, что и эти проекты, как правило, существовали недолго.
— Ладно. Имей в виду, ни президент, ни Мадлен, ни я с тобой не согласились. Но — допустим! Просто допустим, раз уж я лишился президентской сигары, — наши схемы дали сбой. И республиканские войны непозволительно затянулись. Что — тогда? Что такое предлагаете вы с Энтони Паттерсоном?
— Я называю это «вариантом номер два».
— Не сердись, малыш, но мне, отчего-то интереснее, как называет это он.
— Вариантом психов. И мне это тоже нравится, куда больше. Я так и назвал сценарий: «Психи».
— Значит, сценарий уже готов?
— Разумеется, нет. Только название. Я же должен был получить твое согласие, а ты рвался курить сигару с президентом.
— Психи? Ты хоть представляешь, что начнется, если файл из твоего компьютера, обозначенный «Психи», просочится в прессу.
— Этого не может быть, сэр, потому что не может быть никогда…
Он еще не договорил фразы, но в голове уже пульсировало, похожее на красную лампу тревоги, может, точно такую, что пульсировала там, в Колорадо, в раскаленной пустыне, на глубине 82 фута под толщью земной поверхности. Никогда, никогда, никогда… Черт возьми, все-таки он был суеверен. И очень боялся этого: никогда. Которое, как известно, никогда не стоит утверждать наверняка. По крайней мере, произносить вслух.
2007 ГОД. ГАВАНАВдруг отступила жара. Чуть-чуть, отодвинувшись всего на несколько градусов, по Цельсию или Фаренгейту, не суть — в чем они тут измеряют свой беспощадный зной зимой. И теплое марево дождливых дней — летом. Он предложил мне просто побродить по Гаване. И разумеется, я согласилась. И не пожалела. Она подарила мне странное чувство. Схожее с тем, что возникает каждый раз, когда перечитываю Маркеса. Понимаю, что он писал не о Гаване, а вернее, не только о Гаване, но именно вчера я ощутила то острое, непривычное и, вероятно, не вполне здоровое чувство. С чем сравнить? С удовольствием от мерзко пахнущего сыра? С запахом тлена, который поначалу не вызывает ничего, кроме рвотного позыва, а потом — стоит только принюхаться и поймать правильное настроение — оказывается притягательным ароматом вяленого мяса по-бурятски или байкальского омуля с обязательной «тухлинкой». С острым, нездоровым и даже стыдным порой любопытством, которое порождает вид чужого уродства, страдания, крови, растерзанной человеческой плоти.
Не потому ли на месте самых жутких аварий проезжающие мимо машины неизменно замедляют ход, пассажиры прилипают лицами к окнам и водители, порой откровенно рискуя, сворачивают шеи, пытаясь разглядеть как можно больше кровавых деталей. Позже — фальшиво и, будто оправдываясь друг перед другом, все они непременно станут говорить об «ужасе, который будет теперь стоять перед глазами». А может, и в самом деле потом пожалеют о том, что видели такое. Но в тот момент оно, такое, — притягивало, как магнит и не было сил отвести глаза. Приятель мой, эстетствующий сноб, в самой высшей степени этого определения, при этом большая умница, интеллектуал, любимец женщин, однажды признался, что, выглянув как-то утром в окно своей старой арбатской квартиры, случайно заметил, как в укромном углу тихого московского дворика пара немолодых бомжей предавалась любовным утехам. В закутке возле мусорных контейнеров. На грязных газетах. Более всего его поразила женщина.
— Она была ужасна — говорил он, и даже по прошествии времени ничего не мог с собой поделать, лицо сводила брезгливая судорога. — Огромная, дебелая старуха, с бледными ляжками. Но — можешь себе представить? — я досмотрел это до конца.
Отвратительное, ужасное, уродливое, противоестественное притягивает. Не в этом ли секрет ярмарочных балаганов, где выставлялись «бородатые женщины» и младенцы с двумя головами. Маркес, как мне представляется, служит этой потаенной человеческой страсти. Но служит виртуозно. Изысканная проза бесконечно долго, подробно, красиво и сложно живописует у него порой самые отвратительные физиологические акты и проявления. Но этого Маркесу кажется мало, и тогда происходит невозможное: глубоко материалистическая по сути физиология оборачивается мистикой, и самое мерзкое — становится еще более мерзким, невозможно мерзким. Разумеется, не претендую на академизм суждения, не настаиваю даже на его истинности, это — всего лишь — мое восприятие прозы Маркеса. А вернее даже — ощущение. Таковым же было ощущение Гаваны. Потрясающее ощущение.
