Марина Юденич - Нефть
— Ни секунды не сомневаюсь.
— Вот и я не сомневалась. Там вкратце — чтобы не грузить тебя информацией — дела обстояли так. В двенадцати регионах России были созданы наши гимназии, входящие в единую образовательную систему «Будущее России» Как правило, гимназия строилась или реконструировалась на базе бывших пионерских лагерей, то есть — в некотором отдалении от города, на природе. Все радовались — воздух, свобода, и никаких тебе городских соблазнов, дворовых посиделок, пива и прочих тинейджерских радостей. Разумеется, дети учились и жили там же. Разумеется, условия были такие, что не снились лучшим школам тамошних городов, и даже самые обеспеченные — по местным меркам — семьи не могли позволить своим детям такой домашней жизни — с компьютерами, интернетом, спутниковым телевидением. Ну, про мебель, дизайн, еду, спортивные залы и бассейны, и даже конюшни с лошадьми кое-где, и крытые теннисные корты — можно не рассказывать. Все было по высшему классу. И преподавание, разумеется. А вернее — прежде всего.
— А кого брали в этот образовательный рай?
— Ты имеешь в виду детей или педагогов?
— И тех и других.
— Дети — прежде всего сотрудников корпорации, но — по рекомендации тамошних органов — как их. народного образования. — принимались одаренные дети из местных. И сироты. Особенно если отцы погибли в горячих точках. С преподавателями история была сложнее — в Москве сидел целый департамент, который занимался подбором достойных — от анкет до собеседования и тестов. В общем, система была отлажена, как часы. Как, впрочем, и всегда у Лемеха. И меня поначалу он видел некой свадебной генеральшей раз-два в год, прилетающей на белом вертолете и раздающей подарки. Но ты же знаешь, какая я зануда. Мне во всем — за что я берусь — надо проникнуть если не до самой сути, то хотя бы до некоторых основ.
Я помнила. Однажды много лет назад мы с Лизаветой решили сделать нехитрую косметическую процедуру — инъекцию botox. Безобидный, многократно опробованный препарат всего лишь слегка парализовал движение некоторых мышц лица, в результате чего извечная дамская проблема — мимические морщины просто переставали появляться. До нас botox уколола если не половина Москвы, то две трети общих знакомых и приятельниц — совершенно точно. Длилась процедура около пятнадцати минут. Мы провели у врача четыре с половиной часа — все это время Лизавета задавала вопросы: от истории создания препарата до подробной статистики клинических испытаний, по годам, желательно — с графиком положительной (отрицательной) динамики. Да, она была такой. Во всем докапывалась до сути.
— И в чем же оказалась суть «Будущего России»?
— Прежде всего меня поразила эклектика, причем довольно странно скомпилированная эклектика — психологические разработки современной тоталитарной секты, минимализм английского скаутизма, идеоло-гемы преданности режиму, характерные для фашистской Германии, и реквизит сталинской эпохи. Это вкратце. Дети, прошедшие через наши гимназии, не умеют петь, сочинять стихи и играть в КВН, они должны быть однолинейны, запрограммированы на однозначные действия, как в армии, они носят значки с названием корпорации, молятся корпорации и, словно заведенные, повторяют слова основного лозунга, висящего над входом в лагерь: «Будет нефть — будут деньги!». Но все это — можешь себе представить — под соусом самых что ни на есть либеральных экономических теорий, которые читают приглашенные из-за границы преподаватели.
— Невозможно. Первое с неизбежностью придет в противоречие со вторым. То есть тоталитаризм с либеральными теориями.
— Верно. Но не сразу. И не со всеми. Пока же все будто бы подчинено интересам корпорации — которой, с одной стороны необходимы образованные либералы-рыночники, высоколобые творцы, изобретатели будущих технологий, с другой — дисциплинированные, подчиненные единой цели менеджеры, способные организовать и контролировать работу огромного количества людей. И в то же время основа гимназического воспитания — деловые игры в демократическое государство полувоенного образца. В государстве — своя валюта, есть парламент, правительство с несколькими министерствами и промышленность в виде нефтяной монополии. Больше ничего в государстве нет. Нет системной оппозиции. Нет свободы прессы с ее разноголосицей. Нет конкурентов с их экономической разведкой и враждебными действиями по слиянию и поглощению. Это упрощенное государство. Даже популярная детская игра в «мафию» или «монопольку» гораздо сложнее по набору механизмов, чем то, что предлагалось освоить детям в нашей гимназии. В то же время было несколько так называемых спецкурсов для особо одаренных. «Школа региональной журналистики», к примеру.
Что меня поразило — там постоянно устраивают конкурсы на лучший материал о «Лемехе» как структуре, сам Леня, как ты понимаешь, тоже не был забыт. Так вот, все эти детские, подчас маловразумительные материалы наша пресс-служба размещала в региональных СМИ. В результате однотипные полудетские заметки о великом ЛЕМЕХЕ, великом Леониде Лемехе, плодились и множились на полях серенькой региональной печати. Расчет на количество и обычный провинциальный информационный голод. И веру в доброго богатого человека, волшебника, который однажды «прилетит в голубом вертолете». Ну, ты понимаешь.
Собственно, это были прямые затраты Леонида на собственное политическое будущее. Лемех мыслит как инвестор: вложить и получить прибыль. В данном случае прибыль мыслится как политическая. Было еще кое-что. Военно-патриотическое. Игра назвалась «Честь имею». Преподаватели — между прочим — как на подбор, офицеры элитных подразделений КГБ «Вымпел» и «Альфа» в отставке. Преподавали детям огневую подготовку, включая стрельбу из боевого оружия. Знаешь, это были не просто уроки и даже не просто стрельбища, на которых мы все в свое время побывали. Это было что-то ритуальное. Приобщение или даже причащение к оружию. А вот обычная в таких случаях строевая подготовка отсутствовала. Потому что это элемент коллективизма. А коллективизм — это опасно, это отход от либерализма. Нет, только ты и твой автомат!
Корпорация «Лемех» во всех методичках по воспитанию юношества подчеркивает, что воспитывает не дух коллективизма, а дух крайнего индивидуализма, какой воспитывали в скаутах, в эпоху покорения колоний и малых народностей, когда энергичные белые мужчины зажаривали какого-нибудь дикого австралийца на костре. Словом, этого мне казалось слишком много, политики и вообще общей направленности нашей педагогики, которую — будто бы — курировала теперь именно я. Словом, поднакопив информации и собравшись с мыслями, я собиралась говорить об этом с Леонидом. И не успела. Случился погром.
— Погром?
— Ну, помнишь, болельщики разнесли Манежную площадь и почти весь центр после того, как наши проиграли кому-то в футбол?
— Ну, так недавно же совсем…
— Недавно. В том-то все и дело. Все встало на свои места недавно. Именно тогда.
— Ты была на Манежной?
— Рядом. Собственно, здесь — в «Наутилусе». Что-то покупала, присматривала… Я последнее время — при малейшей возможности — пытаюсь остаться одна. Без водителей, охраны. Сажусь за руль, еду куда глаза глядят. Но — сама понимаешь, так уж мы воспитаны и приучены — глядят они по большей степени по витринам. Вот и в этот раз — что-то я там углядела.
Машину оставила внизу, еще порадовалась, дура — что легко нашлось свободное место. А когда вышла… Там уже был ад, разъяренная агрессивная толпа, словно один безумный сгусток какого-то биологического вещества. Лишенный разума, но наделенный огромной силой. Жуткий.
От страха я зачем-то села в машину — представляешь, идиотка, спортивный «мерседес»-кабриолет. Слава богу, крыша была закрыта, но от чего может спасти парусиновая крыша? Все вместе — понятное дело — немедленно сослужило мне службу красной тряпки на корриде. Толпа, человек тридцать, окружила машину, начали раскачивать. Знаешь, это довольно странно, но в те минуты страха у меня не было, и ничего не было, никаких мыслей, ни о маме, ни уж тем более о Лемехе, а больше у меня близких людей нет. Да. Нет. Так уж вышло. Видимо, не заслужила. Так вот, ни о ком из них я не думала. И о смерти не думала. Одна только была мысль в голове. Не просто была — пульсировала, знаешь, как красная лампочка во время тревоги. Знаешь, о чем я думала? Только бы не больно. Пусть будет не больно. Честное слово — мне в тот момент было все равно — убьют, искалечат, изнасилуют, сожгут вместе с машиной. Только бы не почувствовать боли. Остальное — пусть. И вдруг — все прекратилось. Они перестали раскачивать машину. Перестали орать. В мое водительское стекло кто-то аккуратно постучал: я не поверила глазам — это был преподаватель истории одной из наших подмосковных гимназий:
