Каори Экуни - Ты сияй, звезда ночная
После этого нам подали на обед угрей и даже угостили саке, привезенным из Канадзавы. Думаю, излишне говорить, что настроение тестя было далеким от безоблачного, но к концу вечера он оттаял, пожал мне руку и попросил «заботиться о ней». С одной стороны — знак доверия ко мне. С другой, — я отлично понял, — предупреждение…
Мы уселись в машину. Я поднял откидной верх (Секо в автомобилях всегда укачивало, так что я привык делать это уже на автомате) и вставил кассету в магнитолу. Одну из любимых кассет Секо, саундтрек к фильму «Die Leser», восемь ранних пьес Бетховена. Ее родители, стоя бок о бок, провожали нас. Я помахал им на прощание и нажал на газ. Мы неторопливо катили вверх и вниз по овеянным ветром холмистым улочкам района, где обитали родители Секо.
— Нормально получилось?
В ответ на вопрос Секо кивнула, глядя прямо перед собой.
— Спасибо, — сказала она тихонько.
Прежняя ее бодрость улетучилась, и я уже понимал — у нее начинается приступ депрессии. Мы выехали на главную дорогу, — и чем более высокую скорость показывала стрелка спидометра, тем сильнее хмурились брови Секо.
— Не волнуйся. Я пообещала — значит, сделаю.
— Ладно, — сказал я.
Это было не столько обещание, сколько компромисс. Мы уговорились: я встречаюсь с родителями Секо и даю им необходимые свидетельские показания, а она, хоть на время, соглашается забыть об искусственном оплодотворении. Идея принадлежала Секо. Она назвала это «деловым соглашением», но мне все равно стало грустно. Деловое ли соглашение, дружеское ли обещание — а ни к чему хорошему нас это не приведет…
За день до исчезновения Кона мне позвонили по внутренней линии и срочно вызвали в гинекологический кабинет. Голос Какие дрожал от ярости. Недоумевая, что происходит, я рысью домчался до кабинета, вбежал — и обнаружил рассевшегося на стуле Какие Кона. Сам Какие столбом стоял перед ним. Других докторов, по счастью, в кабинете не наблюдалось.
— Муцуки, я требую, чтоб он немедленно отсюда убрался!
Лицо Какие побелело от бешенства.
— Что ты натворил? — вопросил я.
Кон невозмутимо смотрел куда-то в сторону.
— Да ничего не натворил. Просто пошутил. Ни фига особенного!
Какие, однако, кипел от злости:
— Боже милостивый, да ведь это больница! Хватит с меня твоей вечной инфантильности!
— Инфантильности?!
— Что ты натворил? — спросил я снова.
Судя по состоянию, в коем пребывал Какие, я мог с уверенностью сказать — сотворил он что-то совершенно чудовищное.
— Вот. — Кон дернул подбородком в сторону стола, на котором стояла резиновая игрушка сантиметров так семь величиной. Шикарная желто-зеленая лягушка.
— Издеваешься?
Я переводил взгляд с Кона на Какие и обратно. Теперь дулись они оба. Это было просто нелепо — и я ощутил, как меня покидает напряжение.
— Поверить не могу!
Каждый из нас чего-нибудь боится. Какие — лягушек. Давным-давно он признался мне, что боится лягушек даже больше, чем женщин. Но все равно — не стоило ему уж так взрываться! Кон явно снова принялся за свои фирменные штучки. Притащиться черт-те откуда в больницу, только чтоб устроить этот глупый розыгрыш?!
— Симпатичная лягушка, — сказал я.
Какие же они оба еще дети! Вместо того чтоб рассердиться, я поневоле расхохотался. На мордахе Кона, решившего, что я принял его сторону, возникло самодовольное выражение.
— Оба вы психи. — Какие поник головой.
Мне показалось — он вот-вот заплачет. Лицо его, в момент моего прихода покрытое мертвенной бледностью, теперь приняло куда более знакомый пунцовый оттенок.
— А вот теперь ты и впрямь на спелую хурму смахиваешь, — заметил Кон, обыгрывая имя Какие, ведь «каки» и значит «хурма».
Я уже собирался сказать что-нибудь, но Какие меня опередил. Он смотрел на Кона в упор, с нескрываемым презрением.
— Безумие Секо ничуть меня не удивляет. — В голосе его звучало отвращение. — Я ей соболезную.
Судя по всему, то, что Какие приплел к происходящему Секо, возмутило не только меня.
— Ты к чему клонишь?! — рявкнул Кон.
— В понедельник ко мне приходила Секо, — объяснил Какие. В голосе его звенело торжество.
— Знаю. Она мне рассказывала.
— А рассказала она тебе, о чем мы говорили?
— Естественно. — Я покосился на Кона. Можно, конечно, попросить его выйти, — только не тот он человек, чтобы послушаться. — Об искусственном оплодотворении, так? Его лучше проводить в молодости, пока шансы на успех при использовании замороженной спермы высоки… И так далее, и тому подобное.
— Об этом говорил ей я, — сказал Какие. — А Секо пришла обсудить далеко не столь общие вопросы. Ее интересовала весьма конкретная вещь. Если честно, довольно странная…
Лицо Какие было серьезно. На мгновение он замолк.
— Даже не знаю, как сказать, — начал он.
— Скажи — и все.
Он молчал.
В подобных ситуациях с Какие приходится нелегко. Уговаривать и уламывать его пришлось минут пять, и лишь потом он начал выжимать из себя слова.
— Секо пришла, чтобы спросить… нет, мне и правда неловко, но она хотела знать, можно ли перемешать в пробирке твою сперму со спермой Кона. На предмет дальнейшего осеменения. Она полагает, что в таком случае ребенок будет принадлежать всем вам. Всем троим.
Я обалдел. Неужели такое вообще возможно?! Минуту или около того мы все хранили молчание.
И вот тогда-то Кон внезапно врезал мне в челюсть. Врезал со всего плеча, не сдерживаясь. Сила его удара отшвырнула меня к столу — кипа бумаг обрушилась на пол…
— Какого хрена ты вообще женился на Секо-чан?! Чтоб несчастной ее сделать, да?! — Его взрыв выглядел совершенно искренним, ни малейшей наигранности, — так не похоже на Кона! И до меня наконец дошло очевидное: все это время страдала не только Секо. Кону было не менее больно…
На следующий день после этого происшествия Кон исчез.
Я припарковался на стоянке. Отстегнул ремень безопасности. Вытащил кассету из магнитолы. Опустил верх. Выключил мотор. Секо не шевельнулась, не вышла из машины.
— Секо?
Пока мы ехали домой, она, считай, не сказала практически ни слова. Негромкая музыка омывала замкнутое пространство машины, а Секо сидела, каменно молчала и хмурилась.
— Ты по нему скучаешь? — спросила она, не глядя на меня. — Теперь-то, когда Кон ушел, скучаешь ты по нему?
Я покосился в ее сторону. От нее так и било напряжением. Сквозь боковое стекло она упорно смотрела в темноту снаружи.
— Да. Я скучаю по нему, — ответил я честно. И добавил: — Но чувствую я себя не одиноким, а, скорее, потерянным, что ли…
Несомненно, чувства мои далеко выходили за грань обычного одиночества. Очень странное ощущение, которое я никак не мог описать словами, отравляло всю мою жизнь. Много, много глубже, чем просто одиночество… Я по-прежнему не в силах был смириться с отсутствием Кона. Должно быть, нечто подобное приходится испытать одному из близнецов, когда другой умирает…
Неожиданно я понял — Секо плачет. Личико ее было искажено болью и страданием, и всхтипывала она по-детски громко.
Я принялся просить прощения, но Секо только закрыла лицо руками и зарыдала еще горче.
— Не извиняйся. — Она с трудом выдавливала слова, судорожно хватая ртом воздух. — Никто не виноват. Мы ничего не можем поделать!..
Как же мучительно она плакала! Я обнял ее, и она, по-прежнему рыдая, с поразительной силой обвила руками мою шею. Ее дыхание, ее горячие слезы обжигали мне лицо и горло. Она крепко вцепилась мне в волосы — да так и осталась, плача, держаться за них. Щипало, словно бы кто-то вновь и вновь кусал за шею. Я уже ни о чем не думал — просто держал в своих объятиях мяконькое, беззащитное тело Секо. Казалось, прошла вечность. Казалось, время остановилось.
— Мне уже малость получше.
Я отпустил ее. Выглядела она немножко смущенной, но глаза ее уже улыбались.
— Мы ведь, как ни крути, ничего не можем поделать, так? Я тоже по нему скучаю.
Очевидно возвращенная к жизни, она утерла мокрое лицо тыльной стороной руки. А потом, с необъяснимой для меня уверенностью, заявила, что Кон в любом случае скоро вернется.
Мы вышли из машины. Воздух сентябрьской ночи был мягок и прохладен, ласковый ветерок осушал слезы Секо, увлажнившие мою шею.
Дома я принял душ и вышел на веранду — посмотреть на звезды. Секо поливала чаем растение в горшке. Почти неестественно громко она пела «Ушки моей малышки». Обычно она присоединялась ко мне, выходила на веранду со стаканом виски в руке, но сегодня и близко не подошла, — да и мне никак не удавалось выбрать верный момент для возвращения в комнату. Вот смешно — нас обоих смутило то невинное объятие в машине! Глядя на собственное отражение в оконном стекле, я коснулся кончиком пальца своей правой щеки. Попытался вспомнить ощущение от прикосновения тоненьких белых рук Секо, ее горячий, мучительный шепот, ее губы… В небесах ярко сияли Кефей и Кассиопея.
