Э. М. Хоумс - Да будем мы прощены
Смотрите на меня: пусть никто не выйдет и не скажет это вслух, но вы знаете не хуже меня, что я настолько же убийца, такой же убийца, как и мой брат. Не больше и не меньше.
– У вас все в порядке? – спрашивает молодой коп.
Киваю.
– Нам тут позвонили, что в парке человек плачет.
– Это запрещено?
– Нет, но не так чтобы часто бывает, тем более в это время года. С работы домой идете?
– Отставлен. А сегодня у меня в доме работает дезинсекция, мне велели уйти. Мне показалось, что парк вполне для этой цели подходит.
– Обычно люди едут по магазинам, – говорит он.
– Вот как?
– Ну да. Когда не знают, куда себя девать, едут, расхаживают по моллам туда-сюда, ну, и деньги тратят.
– Не подумал об этом, – отвечаю я. – Я не часто по магазинам езжу.
– Большинство так поступает.
– Даже с собакой?
– Ну, есть моллы открытые, есть закрытые.
Коп стоит и не уходит.
– Не хочу показаться невежливым, но здесь общественный парк, и я никого не трогаю и никому не мешаю.
– Бродяжничать здесь нельзя.
– А как вы отличите бродяжничество от прогулки в парке? На табличке написано, что парк открыт с семи утра до темноты. Я сюда пришел с собакой подышать свежим воздухом. Видимо, это не одобряется? Видимо, в этом городе прийти в парк считается странным и подозрительным поступком? Знаете, наверное, вы правы, потому что тут никого нет, ни одного человека, кроме вас и меня, и потому приношу извинения.
Погрузив в машину и собаку, и кошку, я еду вести занятия. Приезжаю к университету, паркуюсь в тени, оставляю каждому из зверей миску с водой на полу и приоткрываю окна – на улице чуть больше пятидесяти[4]. Оставляю их, понимая, что им не хуже и не лучше, чем если бы я припарковался возле дома.
– Сегодня темой нашего занятия будет «залив Свиней»…
Несколько студентов поднимают руки и заявляют, что эта тема их не устраивает.
– Почему?
– Я вегетарианка, – говорит одна из них.
– Это непатриотично, – подсказывает другой студент.
– Понимая вашу заботу, я все же продолжаю, как запланировано. И прежде всего должен сообщить, что эта акция была патриотической, пусть и неудачной – вдохновленная любовью нашего правительства к нашей стране. «Залив Свиней» – не ресторан и не фуд-груп, а название неудачной попытки свергнуть правительство Фиделя Кастро руками эмигрантов, обученных ЦРУ. План был идеей Никсона и разрабатывался при поддержке Эйзенхауэра, но приведен в исполнение был лишь после того, как пост президента занял Кеннеди. В ретроспекции идея новой администрации взять на себя ответственность за выполнение тайной операции, запланированной прежней командой, кажется сомнительной. Роль Никсона в организации обучения кубинских изгнанников силами ЦРУ была весьма значительной, и об этом написано в книге Никсона «Шесть кризисов». Все же вполне можно предположить, что многие дела в нашем правительстве передавались от одной администрации другой – что показывает история войны во Вьетнаме или более близкой к нашему времени – в Ираке. Провал попытки Кеннеди свергнуть Кастро, хаос, в который превратились тщательно разработанные и вдруг измененные планы, разозлили Никсона и его «коллег» до невероятной степени. Интересно отметить, что некоторые участники этого события со стороны ЦРУ снова всплыли в истории Уотергейта.
Студенты смотрят на меня пустыми глазами.
– Что-нибудь из сказанного вам знакомо? – спрашиваю я.
– Не-а, – отвечает вегетарианка.
Я несколько отпускаю веревку, даю разговору уйти в сторону. Говорю о том, что история любит повторяться, о важности осознания самих себя, своих корней. Мы говорим об истории как о нарративе, о разворачивающемся повествовании, куда вписывается и малое, и огромное. Мы говорим о том, как мы узнаем новое, как ведем исследование, что значит изучать, что значит продумывать. Говорим об исторических документах, о том, как изменилась жизнь в эпоху Интернета и дисковых накопителей. Я спрашиваю, с какими материалами они работают.
– С текстами, – говорят они. – Как вот если с кем-то встречаешься или с кем-то ругаешься – текстовые сообщения сохраняешь.
– Мы их не распечатываем, – добавляет кто-то. – Это неэкологично.
Я спрашиваю, какие у них первые воспоминания, когда они узнали, что существует большой мир, кто самый влиятельный человек в стране. Обычно это бывает кинозвезда или спортсмен-звезда, но не президент.
Я напоминаю, что они сейчас должны работать над статьей, в которой им полагается определить и сформулировать собственные политические взгляды и противопоставить их или сравнить со взглядами ведущих политических фигур.
– Это же трудно, – говорит один студент.
– Для некоторых, – соглашаюсь я, резко заканчивая занятие.
Я возвращаюсь к машине. Кошка с собакой живы-здоровы, хотя вонь чудовищная. Кошка в приступе паники разодрала пассажирское сиденье и использовала его как туалет. Домой еду, дыша только ртом.
В доме на полу нахожу записку. «Тебя ждет большой сюрприз».
Запах дезинсекции все еще держится. Достаю всякие тряпки-щетки-жидкости для чистки и возвращаюсь к машине. Кошку отношу в дом – надеюсь, астмы у нее нет, – счищаю дерьмо и отмываю разодранный салон, насколько это возможно.
Из подвала вытаскиваю старый сетчатый шезлонг, устанавливаю его на заднем дворе. Нахожу старый арктический спальник, как-то устраиваю себе постель и заваливаюсь спать. Просыпаюсь только от лая Тесси. Выходя из-за дома, замечаю стоящий у тротуара фургон.
Открывается пассажирская дверь, оттуда выходит человек азиатской наружности и держит в руках белый квадратик. Записка!
– Что вам угодно? – спрашиваю я.
– Меня весьма достал человек, который тут живет. Вы его знаете?
– Кто это?
– Некто Сильвер.
– Я Сильвер.
– Где вас носит? Я вам оставляю сотни записок, как забытая любовница!
– Каким образом это со мной связано?
– У меня для вас большая посылка. Я многие недели езжу тут с вашим барахлом. Надо бы дополнительную плату взять.
– Что за барахло?
– В моей машине ящики вашей жизни. Куда их вам?
– Ящики моей жизни?
– Барахло из вашей квартиры.
Он открывает задний борт фургона.
Азиат и его напарник вносят в дом коробку за коробкой. В гостиной у дальней стены они возводят новую стену из коробок, несут еще и еще, и комната превращается в инсталляцию, в декорацию пещеры. Что поразительно – все коробки совершенно одинаковые: белый картон без маркировки, каждое ребро на четырнадцать дюймов. Если у меня и был какой-нибудь предмет, не влезающий в эти габариты, мне его уже никогда не увидеть.
Я расписываюсь за доставку и даю каждому по двадцать долларов.
– После такого трудного, это нам все?
– Я потерял работу, – говорю я. – И жизни у меня тоже нет.
Не могу начать распаковывать. Могу только продолжать делать то, что делал, – возвращаюсь во двор. Когда темнеет, захожу в дом, делаю себе сандвич, достаю одеяло и подушку и снова на улицу. Тесси не хочет – она свернулась на своей лежанке и отказывается шевелиться.
Я сплю один в шезлонге на заднем дворе. Никогда раньше не спал ночью на улице. Всегда хотелось, но, честно говоря, боялся. А сейчас я думаю: а что такого? Мне совершенно нечего бояться. На самом деле я даже стал человеком, которого боятся.
Рано утром, когда выгуливаю Тесси, все еще в той же одежде, что накануне, только теперь мятой и потной, меня замечает вчерашний коп. Останавливает свою патрульную машину и спрашивает, что я тут делаю.
– Собаку выгуливаю.
– Где вы живете?
– Вон там, – отвечаю я.
Он меня провожает до дома и, похоже, недоволен, когда я достаю из-под искусственного камня запасной ключ, чтобы войти в дом.
– Сейчас почти никто запасным ключом не пользуется, – говорит он.
Я пожимаю плечами, открываю дверь. На полу записка: «Ты гад. Ты еще заплатишь».
Я показываю полисмену инсталляцию «Моя жизнь» из белых картонных коробок. Провожу для него экскурсию по дому, в спальню наверху, объясняю, почему нет ламп при кровати. Указываю в сторону кабинета Джорджа, где много семейных фотографий из «старых добрых времен», что бы это ни значило.
– Похоже, вы на своем месте, – говорит коп, уходя. – Берегите себя.
Это происходит чуть позже, когда я чищу зубы. Будто вода ворвалась потоком, будто я тону. Я чищу зубы, полощу рот, смотрю на себя в зеркало. У меня болит голова, болит глаз, и вдруг вижу, что мое лицо раскалывается и половина его опадает, будто перед плачем. Просто опадает. Я хочу состроить гримасу, хочу осклабиться – едва улыбается половина рта. Как будто я сам над собой издеваюсь, будто мне вкололи новокаин. Ручкой зубной щетки я трогаю лицо, чуть не протыкаю щеку – ничего не чувствую. И понимаю, что как-то оползаю, как поврежденная марионетка. Работаю только одной рукой. Хромаю, выходя из ванной. Ощущение, будто голову завернули в пластик: не то чтобы боль, а размягчение, будто я плавлюсь и стекаю по собственной шее. А лицо в зеркале продолжает опадать, совсем провисает – я сразу старею на сотню лет. Хочу поменять выражение лица – и не могу.
