Виктория Платова - Анук, mon amour...
– Мудрый человек – Энрике Пинеро. Я его недооценил.
– Хоть кто-то его недооценил. Обычно Рики переплачивают. А книжка все равно не пошла. Так что я остался при своих.
– В своем опусе ты упомянул обо всех. Даже о Кларке Гейбле. И только о Ги ни слова не нацарапал. Почему?
– Не захотел.
– Не захотел – и все?
– И все.
– Ясно.
– Нет, вам не ясно. В тот вечер, когда я увидел их троих в «Мираме»… Азиз и мадам о чем-то трындели, довольно живенько. А Ги молчал. Сидел по правую руку от мадам и молчал. Ни одного слова не вставил, хотя я довольно долго за ними наблюдал.
– Ты не подошел к ним?
– Нет. Мне показалось, что Азизу не понравится, если я подойду.
– И они тебя не заметили?
– Нет.
– И что было дальше?
Сначала я смотрел на мадам и Азиза. Не на этого же подонка пялиться. Тем более что физиономия у него была такая же, как и тогда, когда он стоял за витриной в мотоциклетной куртке. Мне и одного раза хватило. Я уже говорил вам – если бы можно было влезть в Азиза, он бы в него влез. В точности, как я. Но было и другое.
– Что?
– Если бы можно было сожрать его – он бы сожрал. Как те креветки, что перед ними стояли.
– Ну у тебя и воображение, парень!
– Это еще не все, инспектор. Мне было хреново, за пять дней Азиз мне ни разу не позвонил, и это смахивало на отставку. Мне было так хреново, что я отправился в сортир, забить косяк. Не скажу, что после косяка особенно полегчало, но я решил не устраивать дерьмовых сцен. Сцен Азиз не любил. Так вот, где-то минут через пятнадцать в сортир вползла эта змея.
– Ги?
– Точно. Он пустил воду в раковине – видно для того, чтобы сполоснуть рожу. А когда он ее сполоснул и уставился на себя в зеркало… Это был не совсем он.
– То есть?
– Я не знаю, как это объяснить… Ги ведь брюнет, правда? Но мне почему-то он показался блондином. Точно, у него были белые волосы…
– А Кларком Гейблом он тебе не показался?
– Задницей чуял – не нужно было об этом говорить…
– Отчего? Валяй, рассказывай.
– Белые волосы. Не крашеные, как у Рики-морячка. Натуральные белые волосы. И подбородок стал резче. И глаза изменились. Это длилось недолго, каких-нибудь несколько секунд…
– А потом?
– Я помню, о чем подумал тогда. Если бы Азиз сох по баклажанам – то на месте башки у Ги красовался бы баклажан. Только Рики-морячок так умеет – быть таким, каким его хотят. Только Рики-морячок…
– И каким же?
– Мускулистой задницей. Художественно выполненной дыркой. Ничего другого от него не требуется… Я дал Ги в пятак, прямо там, он даже воду не успел закрыть. Ну и Ги мне тоже навесил… Та еще была сцена. Я сразу же свалил из «Мирама» – не очень-то мне хотелось, чтобы Азиз видел меня в такой плачевной ситуевине. Отправился к Рики-морячку зализывать раны. А через два дня узнал, что Азиза больше нет…
– И ты не рассказал следствию об этой стычке в сортире? Не рассказал о Ги?
– Чтобы меня посчитали ненормальным педиком? Нет уж, увольте. Вы ведь тоже считаете меня ненормальным.
– Глупо, конечно, советовать тебе отказаться от дури…
– Да уж, не самая хорошая идея. Не самая хорошая идея вылить на себя полфлакона «Minoritaire».
– Не понял?
– Вы ведь этим одеколоном пользуетесь? Даже вы… Даже вы попались на крючок Ги. Меня от всего этого тошнит. А знаете, кто еще без ума от этого запаха?
– Кто?
– Рики-морячок…
МИРТ
…Квартира тоже досталась мне от Грековых.
За вполне сносную цену в пятьсот долларов я имею два уровня, два сортира, деревянную лестницу и шикарный вид на Залив с шестнадцатого этажа. Никакой мебели, кроме дивана, в квартире нет, но это мало заботит меня. Я не собираюсь оставаться здесь надолго.
Так, во всяком случае, я думал до сегодняшнего дня.
Теперь что-то неуловимо изменилось. И виной тому вовсе не Бланшар, и даже не Мари-Кристин – за две недели я худо-бедно примирился с ее смертью, хотя так до конца и не поверил в нее. Виной тому – сама чертова квартира, вступившая в сговор с парижским коротышкой. Поначалу полное отсутствие каких-либо вещей приводило меня в восторг, я разорился лишь на телевизор с видео (чтобы в тысячный раз убедиться в своей рабской зависимости от «Диллинджера») и на стереосистему (чтобы хоть в музыке почувствовать себя свободным).
Пустая съемная берлога резко отличается от моих апартаментов в Париже – хотя бы потому, что Анук никогда не была здесь. Ночные кошмары – эти верные псы Анук, которые так любят вылизывать миски за мой счет, – тоже не появлялись. Каждый раз, когда они на какое-то время оставляют меня, мне кажется, что они подохли, околели, перегрызли друг друга – и больше никогда не вернутся.
Но они возвращаются.
И тогда самая большая иллюзия моей жизни – иллюзия невозвращения кошмаров – рассыпается во прах. Впрочем, я готов примириться и с кошмарами, лишь бы Анук появлялась в моей жизни. Хоть изредка. Каждый раз, когда она на какое-то время оставляет меня, мне кажется, что она вышла замуж, обзавелась туфлями на шпильках, наплодила сиамских близнецов – и больше никогда не вернется.
Но она возвращается.
И тогда самый главный страх моей жизни – страх потерять Анук – рассыпается во прах. Но ненадолго – с Анук ни в чем нельзя быть уверенным.
Теперь я не уверен и в этой, ничем не заполненной, квартире. Раньше я даже не подозревал, что пустоты, не забитые вещами, тут же оккупируют воспоминания. Возможно, эта мысль уже посещала меня – иначе как объяснить то, что мой парижский дом задыхается от предметов, мне по большому счету не нужных и никак со мной не связанных. Там и шагу не ступишь, чтобы не наткнуться на напольные вазы, переносные ширмы, воздушных змеев, морские раковины, африканские и венецианские маски, кресла-качалки, курительницы для благовоний, неработающие игровые автоматы, светильники в виде бивней слонов и бивни слонов в чистом виде. Мне все равно, где покупать вещи, – на всех двенадцати блошиных рынках Сент-Оэн, в антикварных магазинах или на аукционе. Мне важно покупать их.
– Твоя страсть к вещам похожа на паранойю, – говорила мне Мари-Кристин.
– Какие тайны ты хочешь ими завалить? – говорила мне Анук.
Тайны. Уж они-то наверняка тебе известны, Анук, моя девочка.
Или это слепое подражание самой Анук? Или это слепое подражание рюкзаку Анук и ее зашитым карманам? Как всегда неудачное.
– Это большое искусство – уметь носить в карманах ненужные вещи. – Я так и вижу, как Анук сует в рот большой палец. По старой детской привычке.
Большое искусство, как всегда, проходит мимо меня.
Мимо меня, короля ароматов.
Их семь, этих ароматов, сочиненных мной. Два мужских и пять женских.
Два, которые я нашел совершенно случайно, и пять, которые я целенаправленно искал. Они принесли мне удачу, известность, деньги… Они полностью изменили мою жизнь – но почему мне так хочется забыть о них? Откреститься, отказаться, стереть в памяти, распрощаться с ними навсегда. Не как с опостылевшими любовниками, не как с друзьями, которые предали, – как с соучастниками преступления.
Вряд ли оно когда-нибудь будет раскрыто, но существа дела это не меняет.
И я точно знаю, что забыть не получится. И если даже я извернусь и хотя бы на час, на день почувствую себя свободным – что-нибудь обязательно напомнит о них: девушка, лижущая витрины где-нибудь на Риволи, парочка воркующих за чашкой кофе голубков (и почему только юные влюбленные так любят плескаться под струями одного и того же парфюма?), холеный чинуша из пятого округа… Из десяти человек, которые пользуются духами, обязательно найдется кто-то один, кто поливает себя именно моими.
В хронологическом порядке они выглядят так:
1. « Salamanca »
2. «Kothbiro»
3. «Minoritaire»
4. «Odji Maguado»
5. «C'est Moi»
6. «Qui?»
7. «Exodus»
«Salamanca» всегда была выбором свободных от предрассудков самочек, им ничего не стоит взять на абордаж любую постель. «C'est Moi» – с самого начала предназначались для пристяжных кобыл от бизнеса, единственной мечтой которых остается сбросить под столом осточертевшие туфли и пошевелить пальцами ног. «Qui?» сражают наповал юных идиоток с мозгами размером с пуговицу от блузки. «Kothbiro» больше подойдет для адюльтера, a «Odji Maguado»…
«Odji Maguado» я посвятил Мари-Кристин.
Как же они нравились ей, бог мой! Ради «Odji Maguado» Мари-Кристин отступила от своего, казавшегося незыблемым, принципа: никогда не пользоваться духами. Мари-Кристин просто помешалась на «Odji Maguado»; в стиле «Odji Maguado» мы даже провели ночь – единственную за три последних года ночь вместе. Теперь-то я понимаю, что делать этого не стоило, – наши отношения (и без того далеко не безоблачные) испортились окончательно. Возможно, я сболтнул что-то лишнее – мы никогда не были так откровенны, как в ту ночь, ни до, ни после. Возможно, ей показалось, что я сболтнул лишнее. Возможно, так показалось мне самому. Но факт остается фактом – Мари-Кристин больше не вела со мной разговоров, которые касались создания ароматов, хотя до этого принимала в моих парфюмерных изысканиях самое живое участие. А дизайн флакона «C'est Moi» и вовсе принадлежал ей: несколько сфер, вложенных одна в другую, и колпачок в виде лепестка гималайского мака.
