Курт Воннегут - Синяя борода
Они ни словом не обмолвились о прихожей, пройдя через нее, и оказались образованными ценителями абстрактного экспрессионизма, в отличие от остальных гостей из СССР. Но, собираясь уходить, они все же не могли удержаться от вопроса, почему в прихожей я держу такие низкопробные поделки.
Я пересказал им речь мадам Берман об ужасах, ожидающих этих детей, чем довел их почти до слез. Они были страшно смущены. Они принесли мне свои глубочайшие извинения за то, что не смогли проникнуться истинной ценностью хромолитографий — но теперь, после моего объяснения, были полностью согласны с тем, что они действительно являются самыми ценными во всем доме. Они обошли прихожую, останавливаясь перед каждой из картин и оплакивая страшную судьбу каждой из девочек. Большая часть этого осталась без перевода, но я примерно понял, что речь шла о войнах, болезнях и так далее.
Успех был полный. Меня обнимали все по очереди.
Ни разу еще мои гости не прощались со мной так страстно! Как правило, им нечего сказать.
Но эти даже кричали мне что-то, уже выйдя за порог, улыбаясь и кивая головами. Я спросил молодого человека из Госдепартамента, что они кричат, и он перевел: «Нет — войне, нет — войне».
20
Вернемся в прошлое.
Почему, когда Дэн Грегори сжег мою работу, я не поступил с ним так же, как он с Бескудниковым? Почему не вышел за дверь, посмеявшись над ним, и не нашел себе более достойное занятие? Начнем с того, что к тому времени я близко познакомился с миром коммерческого искусства и усвоил, что художников моего уровня — на пятачок пучок, и все они не сводят концы с концами.
Задумайтесь к тому же, чего я лишился бы: собственная комната, полный пансион, интересные поручения по всему городу и сколько угодно свободного времени, которое можно проводить с красавицей Мэрили.
Нужно быть круглым дураком, чтобы позволить чувству собственного достоинства встать на пути такого счастья!
* * *Кстати, после смерти кухарки-гермафродита Сэм Ву, владелец прачечной, сам попросил о месте повара, и немедленно его получил. Готовил он превосходно, как незатейливую американскую еду, так и утонченные китайские кушанья, и к тому же продолжал служить Грегори моделью для зловещего преступного гения Фу Манчу.
* * *Вернемся в настоящее.
Цирцея Берман сказала сегодня за ужином, что мне не мешало бы снова заняться живописью, раз это приносило мне когда-то столько радости.
Моя милая Эдит однажды предложила мне то же самое, и я ответил мадам Берман так же, как ответил тогда и ей: «Я устал не принимать себя всерьез».
Тогда она спросила, что в жизни профессионального художника нравилось мне больше всего — первая персональная выставка, крупные суммы за картины, принадлежность к художественному братству, похвала критика?
— Мы тогда много об этом говорили, — сказал я. — И сошлись на том, что если бы каждого из нас поместить в свою собственную ракету, набитую художественными материалами, и запустить в космос, всех в разные стороны, этого нам было бы вполне достаточно. Все, что привлекало нас в живописи — это возможность класть краску на холст.
Она ответила, что тоже могла бы удовольствоваться жизнью в космосе, при условии, что вместе с ней в ракете находилась бы законченная и выверенная рукопись ее очередной книги, а также представитель издательства.
— Не понял, — сказал я.
— Для меня момент экстаза наступает тогда, когда я получаю возможность отнести рукопись в издательство и заявить: «Прошу! Мое дело сделано, и я этот текст не желаю больше видеть», — сказала она.
* * *Вернемся в прошлое.
Мэрили Кемп была не единственной узницей, изображавшей Нору из «Кукольного дома» — прежде чем та решила, что с нее хватит. Я был заточен вместе с ней. Только потом до меня дошло вот что: еще одним пленником был Фред Джонс. Да, он выглядел так достойно, так мужественно, почитал, казалось, за честь оказывать любые услуги великому художнику Дэну Грегори — но и он исполнял роль Норы.
Во время Первой Мировой у него обнаружился талант управлять тряскими воздушными змеями, вернее — летучими пулеметными гнездами. С тех пор жизнь его мало чем радовала, но когда он впервые взялся за рукоять управления самолетом, он, вероятно, почувствовал примерно то же, что чувствовал Терри Китчен, взявший в руки краскопульт. И еще раз он почувствовал себя так же, как Китчен, в тот момент, когда нажал на гашетку пулемета там, в голубых высотах, и увидел, как другой самолет выписал в воздухе огнем и дымом спираль, которая завершилась взрывом красок далеко внизу.
Такая неожиданная, чистая красота! И так легко достижимая!
Фред Джонс сказал мне однажды, что он в жизни не видел ничего прекраснее, чем дымные следы сбитых самолетов и аэростатов. И я теперь могу сравнить его восторг по поводу спиралей, полукругов и пятен в атмосфере с восторгом Джексона Поллока, наблюдающего за поведением капающей краски в момент ее соприкосновения с расстеленным холстом.
И то, и другое счастье — схожего происхождения!
С той лишь разницей, что в случае Поллока отсутствовал главный источник радости масс — человеческие жертвы.
* * *Но я вот что хотел сказать про Фреда Джонса: в военно-воздушных силах он нашел себе дом, так же, как мой дом был в инженерных войсках.
А потом его из этого дома выкинули, по той же причине, что и меня: он где-то лишился глаза.
Так что вот какую неожиданную новость я мог бы сообщить самому себе в молодости, если бы машина времени перенесла меня в Великую Депрессию:
— Эй, ты! Ну да, ты, самоуверенный армянский мальчишка. Ты считаешь Фреда Джонса смехотворным и жалким? Ну, так и ты будешь таким же: одноглазым старым воякой, который боится женщин и не приспособлен к штатской жизни.
Я в то время пытался понять, каково это — жить с одним глазом вместо двух, и прикрывал иногда для пробы один глаз рукой. Мне казалось, что мир не сильно проигрывал, если глядеть на него одним глазом. Собственно, я и сейчас считаю, что выбитый глаз — не такое уж серьезное увечье.
Цирцея Берман спросила, как мне живется с одним глазом, в первый же час нашего знакомства. Она вообще может спросить кого угодно о чем угодно и когда угодно.
— Да не о чем говорить, — сказал я.
* * *Я сейчас вспоминаю, как Мэрили и Фред Джонс с готовностью выполняли все, что требовал Дэн Грегори. Он и в самом деле напоминал, как выразился Уильям К. Филдс, индейца-недомерка, в то время как они могли бы послужить превосходными моделями для иллюстрации, в стиле Грегори, к рассказу о двух белокурых, голубоглазых тевтонских пленниках, захваченных каким-нибудь римским императором.
Интересно, что из этих пленников Грегори выводил на свои триумфы Фреда, а не Мэрили. Именно Фред сопровождал его на званые обеды, на лисью охоту в Виргинии и в плаванье на яхте «Арарат».
Я не знаю, чем это объясняется, но хочу сразу заявить, что Грегори и Фред относились друг к другу как настоящие мужчины, а не как гомосексуалисты.
Как бы то ни было, Грегори вовсе не возражал против того, что я и Мэрили подолгу бродили по всему городу — а прохожие, заметив нас, разворачивались, чтобы бросить на нее еще один взгляд, а потом и третий, и четвертый. Должно быть, они тоже не могли взять в толк, каким образом мне, явно не родственнику, досталась в спутницы настолько прекрасная женщина.
— Они думают, что мы влюблены, — сказал я ей как-то на прогулке.
— Правильно думают, — сказала она.
— Я не о том.
— А что такое, по твоему, любовь?
— Даже не знаю.
— Ну, самую главную часть ты знаешь, — сказала она. — Вот так вот гулять, и чувствовать, как вокруг все хорошо. И даже если все остальное с тобой никогда не случится, ты не много потеряешь.
И мы пошли в музей современного искусства — в пятидесятый, наверное, раз. Я уже почти три года жил у Грегори, и мне скоро должно было исполниться двадцать. Я больше не был начинающим художником. Я служил в мастерской художника, и иметь такую работу было в то время настоящим счастьем. Огромное количество людей нанимались делать вообще что угодно, пережидая таким образом Великую Депрессию, чтобы потом снова могла начаться настоящая жизнь. Однако понадобилось пережить еще одну мировую войну, прежде чем смогла начаться настоящая жизнь.
Правда, здорово? Настоящая жизнь — это, стало быть, и есть то, что у нас тут сейчас.
* * *Но вот когда жизнь у меня точно пошла самая настоящая, так это в 1936 году, как только Дэн Грегори поймал меня и Мэрили выходящими из музея современного искусства.
21
Когда Дэн Грегори поймал меня и Мэрили выходящими из музея современного искусства, в соседнем к северу квартале, на Пятой авеню, шумело и бесновалось празднество в честь дня святого Патрика. Из-за этого машина Грегори — открытый «Корд», самое прекрасное средство передвижения, когда-либо изготовленное американской промышленностью — застряла в пробке прямо перед музеем. Двухместное авто, верх откинут, за рулем — Фред Джонс, летчик-ас Первой Мировой.
