Курт Воннегут - Синяя борода
Вот что сказала мне Мэрили:
— А мне кажется, это не финал пьесы, а как раз ее начало. Нигде не сказано, как у нее получилось выжить. На какую работу могла рассчитывать тогда женщина? У Норы не было ни опыта, ни образования. Жилья и денег на еду у нее тоже не было.
* * *Разумеется, Мэрили находилась в точно таком же положении. Как бы жестоко ни обращался с ней Грегори, за дверью его уютного особняка ее ожидали только голод и унижение.
Через несколько дней она объявила, что решила эту загадку.
— Это подделка! — сказала она, явно довольная собой. — Ибсен приделал такую концовку для зрителей, чтобы они могли уйти домой довольными. У него не хватило смелости показать настоящий финал, которого требуют все остальные события в пьесе.
— Чего же они требуют? — спросил я.
— Она должна покончить с собой, — сказала Мэрили. — Причем немедленно — броситься, скажем, под трамвай, не дожидаясь занавеса. Вот в чем логика пьесы. Никто никогда не ставит ее в таком виде, но логика именно в этом.
* * *Изрядное количество моих друзей покончили с собой, но я так и не научился видеть за этим драматургическую необходимость, которую разглядела Мэрили в пьесе Ибсена. То, что эта необходимость от меня ускользает, опять же указывает, скорее всего, на поверхностность моего участия в жизни настоящего искусства.
Вот список, состоящий только из моих друзей-художников, причем достигших, или вот-вот собиравшихся достигнуть, значительного успеха в своей области.
Аршиль Горки повесился в 1948-м году. Джексон Поллок в пьяном виде обмотал свой автомобиль вокруг дерева на обочине пустынного шоссе в 1956-м. Это произошло как раз накануне того, как моя жена и дети меня бросили. Еще через три недели Терри Китчен выстрелил себе в рот из пистолета.
Когда мы еще жили в Нью-Йорке, я, Поллок и Китчен, все трое — изрядные пьяницы, были известны в таверне «Под кедром» как «Три мушкетера».
Вопрос на засыпку: сколько мушкетеров осталось в живых? Ответ: я один.
А, вот еще: Марк Ротко, набив аптечку таким количеством снотворного, что хватило бы убить слона, изрезал себя до смерти ножом в 1970-м.
Какой же вывод следует из столь ужасающих проявлений смертельного недовольства окружающим миром? Вот какой: некоторым людям, в отличие от прочих, к каковым прочим отношусь и я, и Мэрили, чрезвычайно трудно угодить.
Как сказала Мэрили о Норе из «Кукольного дома»:
— Ей надо было остаться, и крутиться, как получится.
19
Во вселенной нет почти ничего, кроме того, во что мы верим — и неважно, основана ли эта вера на фактах. Тогда я верил, что человеческое семя, не будучи извергнутым, перерабатывается в здоровом мужском теле в сущность, делающую нас сильными, веселыми, смелыми и талантливыми. Дэн Грегори тоже в это верил, как и мой отец, как и американские вооруженные силы, организация бойскаутов и Эрнест Хемингуэй. Поэтому я разжигал в себе эротические фантазии, связанные с Мэрили, и даже вел себя время от времени так, будто я ухаживаю за ней, и все исключительно для того, чтобы увеличить количество семени, которое преобразуется затем в благотворные составляющие.
Я долго шаркал ногами по ковру, а потом разряжал накопившееся электричество на Мэрили, заставая ее врасплох — дотрагиваясь до ее шеи, или щеки, или руки. Просто порнография какая-то.
Кроме того, я подговорил ее тайком уходить со мной из дома и делать то, что привело бы Грегори, узнай он об этом, в совершенную ярость — посещать музей современного искусства.
Впрочем, в половом смысле я для нее представлял собой не более чем надоедливого приятеля. Она была влюблена в Грегори, а он к тому же предоставлял нам обоим возможность беззаботно пережить Великую Депрессию. Не надо забывать о главном.
Но тем временем мы неосторожно подставились под чары опытного обольстителя, против которых оказались бессильны. И когда мы осознали, насколько глубоко запутались, бежать было уже поздно.
Понятно, кого, или что, я имею в виду?
Музей современного искусства.
* * *Теория о превращении неистраченного семени во вселенские витамины даже находила подтверждение в моих достижениях. Бегая у Грегори на посылках, я находил способы попадать из одного места в другое на острове Манхэттен, известные разве что крысам в канализации. Мой словарь обогатился впятеро, потому что я выучил названия и узнал предназначение всех важных деталей разнообразных организмов и машин. Самым же волнующим достижением было для меня вот что: я выполнил безукоризненно точную живописную копию мастерской Грегори всего за шесть месяцев! Кость была на ней костью, мех — мехом, волос — волосом, пыль — пылью, сажа — сажей, шерсть — шерстью, ткань — тканью, орех — орехом, дуб — дубом, шкура — шкурой, железо — железом, сталь — сталью, старое — старым, а новое — новым.
А вода, капающая из люка на потолке, была не только самой мокрой водой на свете: в каждой капле, если посмотреть на нее через увеличительное стекло, отражалась вся эта чертова мастерская! Недурно! Недурно!
* * *Вот какая идея посетила меня вдруг, совершенно ниоткуда: возможно, древнее и повсеместно распространенное поверье, что семя способно преобразовываться в энергичные действия, и вдохновило Эйнштейна на весьма похожую, в сущности, формулу: E=mc2.
* * *
— Недурно, недурно, — отозвался о моей картине Дэн Грегори. Я уже воображал себе его внутреннее смятение — чувства Робинзона Крузо в тот момент, когда он осознал, что не является единоличным хозяином своего крохотного островка. Теперь рядом обитал я, и ему придется с этим считаться.
— Однако «не дурно» может означать не только «хорошо», — продолжал он, — но и «посредственно», а то и хуже, не правда ли?
И не успел я даже заикнуться в ответ, как он пристроил картину в камин с черепами, поверх тлеющих углей. Кропотливая шестимесячная работа вылетела в трубу в одно мгновение.
Вот что мне, онемевшему от потрясения, удалось выжать из себя:
— Но… в чем дело?
— Душа, отсутствует душа[54], — напыщенно объявил он.
Вот так и я оказался под пятой очередного Бескудникова, гравера Его Императорского Величества!
* * *Я понимал, что ему не понравилось, и это не были пустые придирки с его стороны. Каждой своей картиной он во всеуслышание заявлял, что в этом мире он любит, что ненавидит и к чему безразличен, какими бы нелепыми его приязни и неприязни ни казались нам теперь. Если бы я оказался в том частном музее в Техасе, то для меня из собранных там в постоянной коллекции картин составилась бы своего рода голограмма Дэна Грегори. Рука, разумеется, прошла бы насквозь, вздумай я прикоснуться к нему, но передо мной все же стояло бы трехмерное изображение. Грегори жив!
В то время как, не приведи Господь, мне пришлось бы умереть, и какой-нибудь чародей восстановил бы все мои картины, от той, сожженной в камине, и до самой последней, которую мне предстоит создать в этой жизни, и развесил их под куполом огромной ротонды, направив душу каждой из них так, чтобы они сошлись в одной точке, и если бы моя мать и все женщины, которые признавались мне в любви, а именно Мэрили, Дороти и Эдит, простояли бы в этой точке несколько часов, и если бы к ним даже присоединился мой самый лучший друг, а именно Терри Китчен, то никому бы из них не пришла при этом в голову ни одна мысль обо мне — разве что случайно. В точке схождения лучей не нашлось бы ни крупицы безвременно ушедшего Рабо Карабекяна, да и вообще какой-либо душевной энергии!
Вот такой эксперимент.
* * *Да, да, я знаю: я тут недавно хулил работы Грегори, обзывал его чучельником, говорил, что картины его вместо течения жизни изображали отдельные мгновения, и всякое такое. Но уж рисовальщиком он был таким, каким мне стать никогда не светило. Никто не мог передать блеск этих мгновений в стеклянных глазах выпотрошенных животных лучше, чем Дэн Грегори.
* * *Цирцея Берман только что спросила меня, как отличить хорошую картину от плохой.
Я сказал ей, что самый лучший ответ на этот вопрос дал один художник, по имени Сид Соломон. Он со мной примерно одного возраста, и проводит лето неподалеку отсюда. Я услышал, как он отвечал одной очень красивой девушке на званом приеме лет пятнадцать назад. Она так широко распахнула глазки! Разве что на цыпочки не встала, так ей хотелось, чтобы он ей все-все объяснил про искусство.
— Как отличить хорошую картину от плохой? — повторил он.
Сид — сын венгра-лошадника. Он носит роскошные усы подковой.
— Очень просто, прелесть моя, — сказал он. — Нужно только посмотреть на миллион картин, и тогда точно не ошибешься.
Все так! Все так!
* * *Опять к настоящему.
Хочу рассказать, что случилось вчера после обеда. Я принимал первых посетителей с тех пор, как моя прихожая была, как выражаются специалисты по отделке, «обновлена». Молодой человек из Госдепартамента привез ко мне трех писателей из Советского Союза: одного из Таллинна, в Эстонии, откуда прибыли предки мадам Берман, — по дороге из райского сада, разумеется, — и двоих из Москвы, где обитал некогда Дэн Грегори. Мир тесен. Они не понимали по-английски, но их спутник отлично справился с переводом.
