Дмитрий Быков - Списанные
— Ну? — спросил он триумфально. — Читал?!
Рома был пьян, но еще вменяем.
— Читал, спасибо. Что ты с ними сделал?
— Я? Я ничего. Буду я делать со всякими. — Рома был в той стадии, когда эйфория переходит в злобу. Он их сделал, но они не стоили того, чтобы он их делал. — Они кто такие? Они говно. Роман Гаранин будет с ними разбираться? Шутишь! — Он свистнул. — Я сделал один звонок. И еще один человек сделал один звонок. И тот мент, который на тебя настучал, будет искать другую работу. А человек, который это поставил в номер, будет два месяца пахать бесплатно, на штрафы. Вот и все, и ничего не надо было делать.
— Рома, — вставил Свиридов. — Но список-то есть.
— Список? Какой список?
— Я не знаю, какой.
— Ну не знаешь — и сиди. Я сам, знаешь, в таком списке, что мало не покажется. Меня Бурмин терпеть не может. — Бурмин, генеральный продюсер Центрального, действительно в нескольких интервью указал на опасность «блок-бастеров гангстерского жанра, ориентирующих молодежь на сомнительные идеалы девяностых». Говорили, что этот выпад против Гаранина, друга детства, с которым они вместе росли на Николиной Горе и еще там чего-то не поделили, стоил Бурмину серьезного кремлевского разноса: на самом верху «Команда» понравилась. — Я должен был вести «Звезд в деревне», а ведет Базаров. Это что, тоже список? Все в списках, забудь.
— Ром, спасибо, — прочувствованно сказал Свиридов. — Если б ты еще, прости за наглость, подхарчиться помог — а то «Спецназ»…
— Позвоню, — буркнул Рома и отрубился. Свиридов допустил непростительную оплошность: не дал Роме насладиться победой, рассказать об одном решающем звонке, о чародеях, готовых отстроить прессу по первой его жалобе, — но Рома спьяну все забудет. Да и еще не хватало пресмыкаться.
В четверг с утра ему позвонила Бодрова. Голос оказался бодрый. Полезная вещь гипертония, особенно когда служит не препятствием, а главным содержанием жизни.
— Сергей Владимирович! Здравствуйте. Из списка беспокоят.
— Слушаю вас, — насторожился Свиридов. Он ничего не мог с собой поделать — любая новость относительно списка заставляла его трепетать.
— Хотим предупредить, чтоб не забывали нас. Это Бодрова Светлана Викторовна. — Свиридов ненавидел, когда так представлялись. В документах пиши фамилию первой, но в жизни изволь начинать с имени. — Вы в субботу в Москве?
— В Москве.
— Первая встреча списка намечена на перроне Ярославского вокзала в девять ноль-ноль утра, пятая платформа, девятый путь. Не опаздывайте!
В голосе Бодровой звенело организационное счастье.
— Хорошо, буду, — сказал Свиридов. Он сам не знал, обрадовало или напугало его это сообщение, но лучше внести хоть какую-то ясность. Ему казалось, что при первом взгляде на списантов он определит цель всей затеи, — но на это, как оказалось, надеялись все.
На сайте к субботе отметились уже семьдесят восемь человек.
3Пришли, конечно, не все — всех вряд ли вместил бы один вагон. Народ толпами ломился на природу, благо воздух посвежел и дикая жара, сонным чудовищем лежавшая на Москве, сползла на восток. Бодрову Свиридов опознал немедленно: это была разновидность кафельниковской секретарши Марины, не испорченная близостью к начальству. Женщина с огоньком, туда-сюда, организовать помники, порубить салат, всплакнуть, спеть, скинуться на сироток, сходить в поход в тренировочных штанах, собрать выпускников, всем ужас — смотреть друг на друга через тридцать лет, а ей радость — послужила коллективу. Бодрова была в зеленых брезентовых брюках и розовой майке с коротким рукавом. В руках у нее был список, в котором она проставляла галочки. Свиридов подошел и отметился.
— Та-ак, — ласково пропела Бодрова, окидывая Свиридова оценивающим взглядом. Для каких-то тайных целей он подошел — молодой, рослый. В баскетбол поиграть на пляже, дров порубить для костерка. — Это у нас Сергей Владимирович. Спасибо за сознательность. Погодите пока, мы отъезжаем в девять сорок на Алтырино.
Вот я и не просто Сергей Владимирович, а Сергей Владимирович у нас. Все-таки надо было уговорить Альку. Накануне Свиридов — по возможности небрежно — рассказал ей все о списке, начиная с задержки в аэропорту, и о первых последствиях.
— Что из «Спецназа» ты полетел, это очень хорошо, — сказала она задумчиво, — я еще тогда обрадовалась. А что вписался — это зря.
— А что такого?
— То, что вы сами себя и записываете. А никакого списка нет.
— Да, да, — кивнул Свиридов. Он узнал ее логику. — Что мне не нравится, того не бывает.
— Если хочешь.
— А тебе самой не интересно посмотреть, что там за люди?
— Я представляю.
Это высокомерие он ненавидел — почти так же сильно, как любил в ней все остальное.
— И что ты представляешь?
— Перепуганную кучу беспомощных людей, не умеющих ничего переживать в одиночку.
Он еле сдержался, чтобы не наговорить ей всякого. Трудно было представить, как она станет переносить его неудачи или болезни, если все-таки согласится.
— Слушай, а прикинь — я попал под машину. Ты мне тоже предоставишь подыхать в одиночку, чтобы не грузил?
— Ой, не начинай!
— Что не начинать?
— Передергивать. Если ты попадешь под машину и будешь после этого общаться только с калеками — я точно уйду.
И ведь уважала себя за честность, черт бы ее драл! Красивая, здоровая, победительная — таким легко презирать ундерменшей; таких и любят — а не робких, милосердных, сострадательных, шатаемых ветром, самих бы кто спас… Помочь может только сильный, и она вытащила бы его, если бы захотела; а предлагают свою помощь только слабые, покупающие себе любовь, — кто бы их иначе заметил? Он не стал ее уговаривать и, против обыкновения, Не позвал к себе. А она бы, кажется, пошла, — по некоторым признакам замечалось расположение; нечего, нечего. Дом инвалидов закрыт, все ушли в поход.
…Списанты переглядывались с застенчивой радостью. Так в больнице, в палате обреченных, где все двадцать раз друг другу надоели храпом, жалобами, стонами, родней с баночками и судками (причем эта родня вечно не знает, о чем говорить с обреченными, а сразу уйти ей неловко) — с гадкой радостью смотрят на каждого нового человека: нашего полку прибыло, теперь и на тебе клеймо! В отношении к новичку тонко сочетаются злорадство, сочувствие и даже стыдливая благодарность: присоединился, не побрезговал. Так все и смотрели друг на друга, хоть и не поняли до конца, в позорный список попали или в почетный; но у нас ведь разница невелика — как между лепрозорием и вендиспансером. Первое, конечно, трагичней, второе неприличней, но ощущения сходные.
