Алексей Ильин - Время воздаяния
Мы, наконец, утомились. Ни единого звука по — прежнему не доносилось ниоткуда, лишь сухо шуршала чуть колеблемая ветром циновка, да где — то забившаяся в угол оса сердито зудела, не понимая, как ей найти выход из этого ее ничтожного тупичка, да непременные в жаркий летний день кузнечики объяснялись в любви избранницам на скрипучем и суетливом своем языке. Несмотря на это ощущение полного покоя, накрывшего нас, точно льняной простынею, Лили, как нашкодившая кошка, стрельнула глазами по сторонам: убедившись, что наши — на самый снисходительный взгляд — незаурядные проделки остались, по — видимому, незамеченными, она стала с комично благонравным видом приводить себя в порядок, поправлять сбитую прическу, и вообще всячески прихорашиваться. Я бессильно сполз к ее ногам и, чувствуя в голове полную и весьма приятную пустоту, стал целовать кончики ее пальцев, порою смахивая с них прилипшие соринки. «Что, хороша?» — спросила она. «Хороша, хороша, — ответил я, еле ворочая уставшим языком. — Откуда, — я провел рукою по ее бедру, — все это?» — «Нравится? — усмехнулась она. — Ну, местные женщины уж таковы, что поделать… Да, правду сказать, мне и надоел мой прежний вид — за столько — то времени. Этак, — и она безо всякого смущения потискала груди обеими руками, — приятнее» — «Как тебя зовут — теперь?» — спросил я. Она откликнулась почему — то не сразу:
— Ксения, — сказала она наконец.
— «Чужая»…, — задумчиво произнес я.
— Конечно, чужая. Кому я здесь — своя?
— А мне?
— Ну так можешь звать меня по — прежнему, — ответила она беспечно. — Когда мы наедине. Но ты запутаешься.
— Да, пожалуй, — согласился я. — Да и разница невелика.
— Вот именно, — наставительно подтвердила она, оправляя юбки.
— Что же теперь будет?
— Ну, что будет, что будет… Будут говорить, что развратная барынька завела роман с гимназистом. Подумаешь, теперь все так делают, — с восхитительным бесстыдством ответила она.
Мы стали «встречаться». Пересуды не могли не пойти и пошли — но как — то вяло; даже муж ее — случившаяся у меня теперь дама сердца была, разумеется, замужем — то ли ничего не подозревал, то ли — и это более вероятно — просто относился к увлечению своей дражайшей без особого интереса: мало ли какая блажь взойдет в голову хорошенькой дамочке; из — за разницы в возрасте все казалось несерьезной игрой — в этом она, пожалуй, оказалась права.
Да почти так это и было; после того, первого нашего загадочно беспрепятственного свидания видеться нам наедине приходилось редко и кратко. Два или три раза всего путем невероятных ухищрений нам удалось повторить нечто подобное первой встрече, однако той беспечной, все вбирающей в себя радости мы уже не чувствовали, ласки стали исступленны, а наслаждение — мучительно.
— Послушай, — снова спросил я ее, положив голову ей на грудь, — что же теперь делать?
— Ну, а что тебя так беспокоит? — отозвалась она лениво. — Что — то изменилось сравнительно с нашим прошлым? А если и изменилось — то, кажется, в лучшую сторону, ты не находишь? — она попыталась придать этому вопросу веселое лукавство, но вместо этого в голосе ее послышалась усталость.
— Видишь ли, — продолжала она, уже серьезно, — ты ведь опоздал родиться на целых двадцать лет… Для человеческого возраста — это много… Я даже не знала где тебя искать и — заметь: когда. Мне нужно было замуж…
— Это не я опоздал, — сказал я ей, вставая и пытаясь пригладить шапку пепельных своих волос. — Это ты излишне торопилась…
Она ничего не ответила — лежала на боку, уставив взгляд в потухающее закатное зарево.
— И вообще нас занесло в прошлый век, — сказала она наконец печально. — Впрочем, какая разница… Я теперь смогу просить тебя о том, о чем так и не смогла — в те наши давние встречи… Боюсь, что мы потеряли страшно много времени из — за моей нерешительности…
— О чем ты хочешь меня просить? — не понял я.
— Помоги. Помоги им, — она помолчала, — да уж теперь и самому себе…
— Но что же я могу сделать, — опешил я, — как, чем помочь? — Когда я низринут, лишен той своей силы, лишен благодати? Когда сам стал изгоем, почти неприкасаемым?
— Не нужна тут никакая сила, — задумчиво и устало ответила она. — Ты можешь просто любить их, даже бессильно: ведь им и этого достаточно — будет чуть легче от этого, чуть легче существовать… Попробуй представить такое существование, когда никто, совсем никто не любит…
— И… — всё? — пораженный простотой услышанного, я беспомощно улыбнулся. — Это все, чего ты хотела?
— Да. Это все, — и от чего — то в ее голосе улыбка испарилась с моего лица.
— Но почему я? Кажется, у меня даже отнято это чувство?
— Ну, а кого еще я могла бы попросить? — спокойно вздохнула Лили. — Люди — которым это дано от рождения — не могут их любить, не могут оказать им этой милости: они боятся, иногда уважают, иногда пользуются, или поклоняются, но — любить… нет… Ничего — ты сможешь: что — то же осталось там у тебя, хоть на донышке… По крайней мере… мне показалось… — и она лукаво взглянула на меня через плечо.
— Но я же не могу, — тихо — тихо прошептал я, — я же все — таки был рожден в свете?..
— Ты такой же, как и они, хоть и другой — ты до сих пор не понял?.. Ну — ну… Поэтому ты сможешь… ты сможешь понять… А больше — никто…
Когда мы возвращались с «прогулки», было уже прохладно; высокий благовоспитанный гимназист почтительно поддерживал подругу своей матери под локоть и нес в другой руке ее шаль. Говорили о театре.
Этот наш, со всех точек зрения, безумный «роман» продолжался довольно долго. Его обреченность была ясна нам обоим, так мы и относились к нему. Мы продолжали встречаться, иногда намеренно и скрытно, иногда, будто бы случайно, открыто, на людях — и даже почти искренне удивлялись этим встречам; будучи в обществе — подавали друг другу тайные знаки, казавшиеся нам незаметными, однако наверняка не раз подмеченные чьим — нибудь наблюдательным взглядом — словом, воспринимали свои отношения как некую игру, отчасти предосудительную и оттого еще более сладкую. Но временами, тем не менее, стали — сами не отдавая себе полного в этом отчета — совершенно всерьез обсуждать нашу будущую совместную жизнь. Эти разговоры были, разумеется, также совершенно безумны, но прекратить их ни я ни она не хотели и, как мне кажется, не могли — это было как заговор, в котором оба мы участвовали; будто тайная миссия была поручена только нам с нею и это выделяло нас из толпы просто и скучно живущих рядом людей, придавала нам в собственных глазах какую — то значительность, пусть иллюзорную. То, что интрижек, подобных нашей, среди скучно и просто живущих кругом людей встречалось предостаточно, то, что заводились они по большей части с тою же самой целью — уйти хоть на час от скуки и ужасающей обыденности существования, придать себе хоть какого — то куража, вкуса жизни, в конечном счете — надежды на то, что и в их жизни возможно что — то — этакое… — что сделает ее ярче, радостнее, возвысит над сонной болотной жижей, из которой все они произошли и в которой обречены были тонуть всю свою недолгую и лишь отчасти человеческую жизнь; то, что надежда эта всегда — не часто, а попросту неизбежно — обманывала: более или менее горько, более или менее страшно; то, что вся эта пошлая и заигранная пьеса, поставленная дурным режиссером также от скуки, нудится вокруг нас в бесконечном числе вариаций, неизменно проваливаясь — все это, повторяю, совершенно не трогало нас, оставалось нам незаметно; мы продолжали свою игру, не в силах ни прекратить ее, ни решиться придать ей черты более серьезные, вещественные.
«Когда мы увидимся?» — «Скоро… завтра, может быть. Или послезавтра» — «Но ведь это неправда — завтра вы с мужем уезжаете на курорт?» — «Ах, да, я совершенно забыла…» — и дальнейшее тонет в душных лобзаниях и торопливой лжи, что — «Скоро, совсем скоро я приеду, и мы с тобою непременно будем вместе… Ну мы встретимся… Все будет хорошо, я тебя уверяю, потерпи».
— Зачем, — спросил я однажды.
— Что — зачем? — искренне удивилась она, аккуратно закалывая пышную прическу десятком шпилек.
— Зачем мы делаем это? Все это? — скрываемся, встречаемся тайно, любим друг друга с животной страстью, но затем вновь расстаемся, приобретаем вид благонравных обывателей, хотя знаем прекрасно, что здесь таких и нет в помине — вот этот, например, идущий сейчас по улице господин в сюртуке и цилиндре — придя домой, снимет панталоны, да и вытащит на свободу свой, затекший от долгого сидения в присутствии хвост — ибо не пристало показывать его прилюдно, пусть даже у столоначальника он в три раза длиннее… Ты же знаешь это прекрасно.
— Да, конечно, ты совершенно прав, но что же делать?.. Мы ведь, если ты не вовсе забыл, затем и скрылись тут, среди таких же, как и мы… У каждого из них своя история: мой муж, например…
