Маркус Зусак - Когда псы плачут
– Что теперь будешь делать? – спросил я уже возле самого дома.
– С этим перцем, который меня хочет убить, или сегодня?
– И то, и то.
– Ну, насчет пацана – просто выкину из головы. А сегодня – наверное, побью мешок в подвале. Принесу радио, раскручу погромче и буду бомбить, пока с ног не свалюсь.
Именно так он и сделал – ну, кроме сваливания с ног. А я позвонил Октавии рассказать, что ничего не было, и спустился в подвал к Рубу. Потом к нам пришла еще и Сара и сделала хороший снимок, как Руб мутузит мешок. Его лицо на снимке можно описать не иначе как сосредоточенное, там было заметно, как мешок морщится от крепких ударов.
– Неплохо, – сказал Руб, когда Сара показала ему фотку.
Но себе не попросил, и потому Сара унесла ее, а потом вернулась с колодой карт. И мы еще долго просидели в подвале, шпилились в картишки, а радио балабонило рядом.
Сара ушла спать первой, через пару часов, а мы с Рубом посидели еще.
На выходе Руб саданул напоследок по мешку, выдернул приемник из розетки и понес его на место, в нашу комнату.
Заснул я в кои-то веки легко, а воскресенье провел с Октавией в гавани.
Воскресенья обычно проходили у меня так. С утра я делал уроки, а потом садился в поезд до набережной. А хватало времени – шел пешком. Октавия по-прежнему появлялась у нас воскресными вечерами, а на неделе чаще всего по средам. Иногда мы с ней успевали выгулять Пушка. В такие вечера обычно я держал поводок, Октавия улыбалась рядом, а Руб следил, чтобы нас не увидал никто из знакомых. Пушок, как и прежде, гарцевал, бывало, кашлял, а то облизывал морду, а иной раз и гавкал, если Руб был в настроении потормошить его.
Иногда я ехал к Октавии, и мы шли в тот кинотеатр. Я больше не спрашивал про дом. Я про все это вообще временами забывал. Был доволен, что она со мной и у нее все хорошо.
Бывало, рядом с ней я принимался улыбаться ни с того ни с сего.
– Что? – спрашивала она. – В чем дело?
– Не знаю, – только такими словами я и мог ответить.
Никакой особой причины. Я просто смотрел на нее и слушал. Этого хватало.
По воскресеньям она играла на набережной и чаще всего приезжала к нам вечером прямо из гавани. В кармане крутки у нее звенела мелочь.
Прошел месяц, и вот как-то субботним вечером я повел Октавию знакомиться со Стивом. Стиву Октавия понравилась, он поставил для нее кое-какие свои старые пластинки, и она оценила.
– Хорошая у тебя музыка, – сказала Октавия.
– Я знаю.
По пути домой она заметила:
– Он тоже тебя любит, ты в курсе?
Я попытался отмахнуться.
– Нет, Кэм. – Она потянула меня за руку, останавливая. – Точно.
Тут я понял, что от этой девушки не спрячешь никакой правды.
– Видно, что он жалеет о тех словах, которые тогда тебе сказал, – продолжила Октавия, едва мы зашагали дальше. – Но рад, что их сказал.
Она согласилась.
Был холодный вечер вторника в самом начале августа, когда Рубу наконец снова позвонили. На сей раз, правда, звонила Джулия. Она сообщила, что снова сошлась с прежним парнем – Звонилой, как прозвали его мы с Рубом.
– Он тебе еще хочет отомстить, – предупредила она.
– Да ну? – Рубу было неинтересно. – А теперь я что, блин, натворил? – Послушал. – Ну, скажи ему, чтобы как-нибудь заглянул ко мне, и мы все выясним на заднем дворе.
Джулия повесила трубку.
– Халда, прощай навеки? – спросил я.
– Прощай-прощай, – подтвердил Руб.
Казалось, та история закончилась, и, как он мне и говорил, у Руба пока не было новой девчонки. Он теперь только и делал что вкалывал на работе и лупил мешок в подвале. Ему звонили, но уже совсем не так часто, как тогда. Бывало, он наскакивал на друзей, думая, что это опять Звонила.
– А, Джефф, – смеялся он потом, – извини, друг, думал, это один тип тут.
Несколько раз он ездил с нами в гавань, но там неизменно бросал нас, уходя куда-то своей дорогой. Он не был несчастным или одиноким. Такое не в его характере. Где бы он ни оказывался, там всегда что-нибудь происходило. А если нет, он отправлялся искать, где происходит.
– Без обид, Октавия, – сказал он как-то раз субботним вечером, – но я с женщинами не знаюсь.
Мы сидели на крыльце после прогулки с Пушком.
– Это до следующей, – парировала Октавия.
– Само собой.
Он сверкнул нам своей фирменной улыбкой и скрылся в доме.
Потом в метро все казалось так славно устроенным. Мы стояли с Октавией, ждали поезда, и было чувство, что мир, в котором я живу, наконец-то движется в верном направлении.
А через несколько дней трагедия развязалась и упала прямо у наших дверей.
ТочтонадостьВ первый раз в моем путешествии сквозь ночь, улицы и тьму меня окружает городская толпа. Навстречу течет море народу, и я замечаю, что все безлицые. Глаза, укутанные в гладкость, и в них никакого выражения.
Мы свернули за угол, и вот они, катятся на нас.
Пес проныривает вперед, я за ним, ловя просветы в накатывающей людской волне.
Иногда я замечаю лица, сохранившие форму.
В какой-то момент вижу Сару, тоже проталкивающуюся сквозь толпу, а потом спотыкаюсь, и чья-то рука помогает мне не упасть, и я вижу, подняв взгляд, лицо старика Клиффа Волфа.
Иду дальше. Выбора нет.
Но, в общем, я и не возражаю.
И правильно, что начиненный толпой мир идет туда, куда идет, – он заставляет меня искать собственную дорожку сквозь него, пусть даже иногда ее приходится пробивать.
И вот, проталкиваясь, я чувствую, как меня пронизывает точтонадость.
Забавно – «точтонадость» ведь не настоящее слово. Нет такого в словаре.
Зато есть во мне.
17
Шел проливной дождь, лупил по улицам, по крышам, ненастный вторник. Кто-то грохотал кулаком в нашу дверь.
– Минуту! – крикнул я.
Я сидел в гостиной, ел тост.
Отворив, увидел на крыльце некрупного лысеющего мужика, промокшего до нитки, на коленях.
– Кит? – спросил я.
Он поднял на меня взгляд. Я выронил тост. За моей спиной уже стоял Руб с вопросом:
– Что стряслось?
Лицо Кита укрыло горем. По лицу ручейками сбегала вода, а он медленно поднимался на ноги. Уставившись в наше кухонное окно, он объявил треснувшим голосом:
– Пушок. – И вновь чуть не повалился. – Он умер… Там, во дворе.
Мы с Рубом переглянулись.
Рванули во двор и, не успела за нами хлопнуть задняя дверь, уже, махнув через забор, были у соседей. Я-то увидал еще с изгороди. Промокший пуховый ком неподвижно валялся в траве.
«Нет», – подумал я, спрыгнув по ту сторону забора. Недоумение вжимало мне подошвы в землю, тело у меня отяжелело, а сердце зазнобило.
Руб спрыгнул рядом. Его ноги шлепнулись в мокрую траву, и там, где закончились мои шаги, его начались.
Под проливным дождем я опустился на колено.
Песик мертв.
Я потрогал его.
Мертв.
Я обернулся к Рубу, он склонился рядом.
Собака умерла.
Мы посидели в полном молчании, а дождь словно иглами сыпался на наши промокшие насквозь тела. Дождь долбил пушистый бурый мех Пушка, доставучего шпица, но песик пока еще оставался мягким и волглым. Мы с Рубом гладили его. Мне на глаза даже набегали раз-другой нечаянные слезы: я вспомнил все наши вечерние прогулки, когда из легких у нас выкарабкивался пар, а в голосах звенел смех. Я вспомнил, как мы жаловались на этого пса, смеялись над ним, но в душе переживали за него. «Даже любили», – подумалось мне.
Руб сидел с опустошенным лицом.
– Бедная шмакодявочка, – сказал он. Слова кое-как выбрались у него изо рта.
Я хотел что-то добавить, но совершенно онемел. Понятно, что рано или поздно это должно было случится, но я ни разу не представлял, что будет так. Ни проливного дождя. Ни жалкого застывшего комка меха. Ни такого гнетущего чувства, как то, что накрыло меня под тем дождем.
Руб поднял пса и понес под крышу, к Киту на веранду.
Пес был мертв.
Даже когда перестал дождь, тяжесть внутри меня не прошла. Мы то и дело гладили Пушка. А Руб даже попросил у него прощения: наверное, за все оскорбления, что отпускал в адрес бедняги едва ли не всякий раз, как видел его.
Чуть позже пришел Кит, но в основном сидели над Пушком мы с Рубом. Где-то с час мы пробыли на веранде.
– Он коченеет, – заметил я.
– Понятно, – ответил Руб, и, не стану врать, мы хмыкнули. Думаю, от всего сразу. Мы замерзли, промокли, проголодались, и нас, словно последняя месть Пушка, терзали муки совести.
