Маркус Зусак - Когда псы плачут
– Помнишь дом, где я прибираю в Бонди? Того богача, мистера Кэллэхана?
– Конечно, – ответил я.
– Ну вот, я туда сегодня захожу, и… – Руки у нее ходуном ходили на столе, а голос от дрожи прервался. – Захожу в спальню и вижу его ноги.
Этот мужик застрелился, и моя мать нашла его там на ковре в луже крови. Я рассказал Октавии, как она там долго дрожала на кухне и пыталась не плакать.
А через несколько дней миссис Волф пришла к нам в комнату, поздно вечером. Было самое начало первого, и когда мы с Рубом проснулись от иззубренного света, упавшего в дверь, мать нам кое-что сказала.
– Старайтесь жить, – сказала она, – как можно достойнее. Я понимаю, вы будете ошибаться, но иногда так и надо, ладно?
И все.
Она не ждала, чтобы мы ответили или согласились. Ей нужно было, чтобы мы услышали, что она хотела нам сказать.
Дверь затворилась, отрезая свет из коридора.
– Это что, блин, такое было? – подал голос Руб из своего конца комнаты.
Но он знал, точно так же, как и я. Мой брат Руб – кто угодно, только не дурак. Он отлично все понимает, и от этого с ним только труднее.
Мы с Октавией еще посидели на крыльце, да и пошли к соседям за Пушком. Вместо того чтобы прогуливать его, мы дурачились во дворе, утоляя свирепую жажду объекта на чесание пуза. Псина был в тот день вроде в хорошем настроении, хотя все равно не прежняя веселая псинка. Может, он просто постарел. Кит поил его какими-то пилюлями по рецепту ветеринара, но не знаю, не знаю… Былой искры в Пушке уже не чувствовалось.
На улице стемнело, и когда мы вернули пса, Октавии уже пора было домой.
Пошли на станцию, и, пройдя пол-улицы, я остановился и обернулся на наше крыльцо.
– Что такое? – спросила Октавия.
– Я кое-что забыл рассказать, – ответил я. – Помню, сидел на крыльце и смотрел, как ты уходишь в тот вечер – в последний твой раз с Рубом… С неба на тебя стекал свет, и я думал, ты, наверное, чувствуешь себя так, как я в Глибе каждый раз.
– Наверное, – спокойно согласилась Октавия. – Но теперь все иначе.
– Иначе, – подтвердил я, и мы тронулись дальше.
И прямо в тот же вечер, когда позвонил ей, я еще раз услышал, насколько все стало иначе. Я звонил с кухни, никого не было, и, сняв трубку, Октавия не стала говорить. Только пару слов:
– Подожди, Кэм. Я сейчас.
Было слышно, как она оставила трубку на столе и ушла.
– Алло? – позвал я.
Тишина.
– Алло?
И тут звук втек мне в ухо.
На том конце Октавия ходила по комнате, и когда началась музыка, я крепче прижал трубку к лицу.
Гармошка, как всегда, выла. Она вела песню, которой я прежде не слыхал, и это была одна из самых восхитительных музык в моей жизни. Она шла ко мне по проводам, а я представлял, как Октавия играет в темной комнате. Мелодия карабкалась вверх и срывалась вниз, унося меня с собой, и, казалось, вспарывала меня…
Вам когда-нибудь хотелось упасть на колени прямо у себя на кухне?
Вот так действовала музыка этой девушки.
Если ее душа истечетТемные улицы.
Пес только и ждет, чтобы повести меня обратно в темные улицы.
Впереди мы видим девушку, идущую по дороге.
Я бегу, в первый раз обгоняя пса.
Девушка сворачивает за угол, и когда я туда добегаю, ее уже нигде нет.
Меня догоняет пес, и мы вдвоем стоим у стены.
– Я люблю эту девушка, – хочется мне сказать, но я не раскрываю рта. Я знаю, что пес должен только вести меня и больше ничего.
Мы стоим, и я знаю, что очень мало знаю.
Я не знаю, куда выведут эти улицы – и зачем.
Не знаю, выдержу ли битву этой ночи.
А знаю только одно.
Про ту девушку. Вот что:
Если ее душа когда-нибудь истечет наружу, я хочу, чтобы она пролилась на меня.
15
Я снова слышал их, в подвале. Кулаки Руба месят боксерский мешок. Руб готовился к схватке.
Был вечер вторника, и я спустился к нему поглядеть. Руб даже не заметил, пока не закончил молотить. Голые кулаки летели в мешок, а дыхание у Руба разгорячилось, будто пар бил изо рта. Глядя на него, одетого в джинсы и майку без рукавов, я прекрасно понимал, почему он так нравится девчонкам. У него атлетическая фигура, каждый мускул четко очерчен. Руб не крупный, не дородный. В самой поре. Светло-русые волосы падали ему на лицо, а глаза были не то чтобы какого-то особого цвета. Они были как затоптанное пламя.
Руб стоял, упершись ладонями в колени, и только тут заметил меня. Он тяжело дышал.
– Неплохо молотишь, – сказал я, спускаясь по цементно-холодным ступеням.
– Пасиб.
Он выпрямился и разглядел на пальцах бусинки крови. Это не тревожило его: для Руба это означало только, что руки у него подготовлены к бою. Они привыкли к боли и к голизне. Голая рука мозжит голое лицо.
– Постучишь? – предложил Руб, но я отказался. – А че? Ты в свое время хорошо дрался.
– Не, обойдусь.
Я уже собирался смыться, как Руб окликнул меня:
– Эй, Кэм. – Он глядел на меня снизу. – Думаю, у меня с этой Джулией скоро всё, слышь.
Это меня удивило.
– Правда? Почему?
– А вот гляди. – Он вытянул руки перед собой ладонями вверх. – Вот, какой-то чел спит и видит меня уделать, из-за нее. – Руб окинул себя взглядом. Грудь, живот, ноги. Он, конечно, понимал, всю иронию ситуации. И все же заметил: – Она такой, блин, головной боли не стоит.
Ноги понесли меня обратно вниз по лестнице. Мне нужно было спросить его кое о чем.
– Ну, а следующая уже есть?
– Не.
Он покачал головой, потом устремил взгляд куда-то на стену.
– В этот раз, думаю, я усвоил урок, – сказал он, и мы вместе поднялись из подвала.
– Так ты пойдешь в субботу? – спросил Руб несколько часов спустя. – На разборку? – Мы были у себя, свет уже выключен.
Темнота в комнате обволакивала меня, и я ответил:
– Само собой.
– Спасибо. – Руб говорил четко. Решительно. – Я не доверяю этому пацану.
– Ты еще кого-нибудь позвал? – спросил я. – На случай, если тот приведет подмогу?
– Нет. – Лицо Руба еле виднелось в темноте. Лучинки света из окна ложились поперек его лица. – Никогда не полагался на чужих людей и сейчас не стану. – Он приподнялся на локте. – С тобой дело другое. Ты мой брат.
Больше слов не понадобилось. Он мог бы сказать дальше что-нибудь типа «А братья так и поступают» или «Я бы тоже пошел с тобой», но это было незачем. Разговор был окончен. И оставалась только темнота.
Братья – это братья, думаю.
И всё тут.
В четверг поле обеда я двинул к Октавии, ждать ее на улице у дома. Так у нас повелось. Мы обязательно встречались на выходных и раз-другой на неделе. Редко звонили друг другу. Я-то сам просто не любил говорить по телефону. По телефону я напрягался и смущался. Почему не звонила Октавия, я не знал. Может, ей это не нравилось, потому что девушки ее лет, как считается, болтают по телефону без конца. Октавия была нетипичная девушка.
Она вышла ко мне минут через пятнадцать.
Двинулись мы, как всегда, в парк и сели под деревом. Октавия ждала. Меня.
Сидела, вытянув ноги, и тут я поднялся и встал на колени перед ней, оседлав ее бедра. Я поцеловал ее в щеку. Поцеловал ее губы и шею сбоку, легонько куснув.
– Не останавливайся, – прошептала она, запрокидывая голову и открывая мне всю шею, и я поцеловал там с обеих сторон, отодвинул ворот ее школьной блузы, чтобы пройти губами по мостикам, уходящим к плечам, погрузил пальцы в ее волосы.
– Что я должен делать? – спросил я, но в ответ Октавия молча потянула меня к себе.
– Главное, не останавливайся, – сказала она. – Поцелуй еще.
Тепло ее дыхания дождем пролилось сквозь меня. Я впитал ее. Она забрала меня.
И у меня будто бы лопнула кожа, когда все это понеслось ввысь, и дыхание из ее рта текло и текло через мой. Жесткое и теплое, оно кричало из моего рта. Не выпуская. Жаждая еще.
Еще.
Это было, я думаю, главное. Она не оттолкнула меня и не отвернулась, как я ожидал. Ей всегда хотелось меня еще – вот что больше всего меня оглоушивало. Она нашла губами мою шею, и все мое тело содрогнулось от этого ощущения. Ее руки проникли мне под рубашку. Пальцы пробежали по ребрам и оказались у меня на животе, гладили меня, а ее губы тем временем бродили по моим шее и по лицу.
В конце она легонько поцеловала меня в губы, задержавшись, чтобы они тихо растаяли.
