Оливия Агостини - Ржавчина в крови
Некоторое время я не вникал в монолог Ромео. В полнейшем восхищении смотрел на происходящее, а когда прислушался, обнаружил, что актёрская игра внезапно у меня на глазах превратилась в реальное действие.
Ромео вернулся к Джульетте и нежно заговорил с ней, с горькой улыбкой, со слезами, катившимися по щекам. Постепенно улыбка растаяла, и губы искривились в мольбе.
Ну, взгляните — в последний раз, глаза мои! Вы, руки, в последний раз объятия раскройте! А вы, мои уста, врата дыханья — священным поцелуем закрепите союз бессрочный со скупою смертью!
Рыдания сотрясали Френни, он плакал, опустив голову на грудь Лавинии.
Краем глаза я заметил суровое выражение на лице Эвелин, оно уже давно не менялось у неё, а сейчас превратилось в застывшую маску. Моя Офелия научилась подавлять свои чувства, держать себя в руках и утратила способность переживать.
Внезапно Френни выпрямился, отёр глаза тыльной стороной руки, неожиданно превратившись в ребёнка, в мальчишку, решившего, что назад пути нет, дальше идти тоже не может, а значит, настало время остановиться, он только-только двинулся вперёд, но ему казалось, что путь уже окончен. Френни достал из-за пояса склянку и высоко поднял голову.
— Here's to ту love![169] Любовь моя, пью за тебя! — торжественно произнёс он, мгновение помедлил, глядя на Лавинию, и, запрокинув голову, проглотил содержимое. Зажмурился от острой боли, согнулся пополам и с трудом дотянулся до Лавинии, чтобы поцеловать её в последний раз.
Когда произносил прощальные слова, голос его звучал уже еле слышно, но я уловил в нём облегчение и не удивился, подумав, что для Ромео не может быть большего счастья, чем умереть вместе со своей Джульеттой. Френни понял это.
Вот так я умираю с поцелуем. И Френни упал, повернулся и остался лежать лицом кверху, вытянутая рука упала в пыль.
Повисла тишина, почти сразу Леда подала сигнал Джеральду, и в кадр вошёл брат Лоренцо, остановившись у входа в склеп в своей монашеской рясе, хмурый и встревоженный.
Огляделся и, увидев Френни, испугался. Опустился рядом с ним на колени, ища признаки жизни, проговаривая свои реплики, которые мне ни к чему было слушать. Но тут он заметил, что вздохнула Лавиния, и поспешил к ней как раз вовремя, чтобы порадоваться её пробуждению.
— О comfortable friare! [170] Где же мой супруг? Я помню всё, и где я быть должна. И вот я здесь. Но где же мой Ромео?
Включилась фонограмма: стук копыт и голоса стражников герцога, приближавшихся к логову смерти, — и брат Лоренцо помог Джульетте подняться, сбросил с неё саван, взял за руку, желая увести и спрятать.
— Come, go, good Juliet[171].
Топот коней и голоса стражников зазвучали громче и ближе.
Лавиния замерла, словно окаменев, она увидела Френни, лежащего на земле, его вытянутая рука словно хотела остановить её. Лавиния отказалась следовать за священником, отпустила его руку.
Эвелин скрестила на груди руки и склонила голову к плечу, нахмурилась, возможно, заметила что-то странное.
Иди, иди же. Здесь останусь я. Казалось, эти слова Лавинии обращены к ней. Не уйду отсюда, не вернусь в Англию, не позволю исчезнуть за непреодолимой стеной тому, что обрела здесь, вдали от тебя, как мне ни жаль, но не поеду, казалось, говорила ей дочь.
— I dare по longer stay[172] — с безутешным жестом сказал отец-исповедник, с волнением уговаривая её уйти с ним. Бежим, Джульетта, медлить мне нельзя!
Но Лавиния осталась, не захотела уходить, и, пока Джеральд торопливо покидал кадр, опустилась на колени рядом с любимым, с печальной нежностью глядя на него и не веря своим глазам. Увидела склянку с ядом и тоже захотела принять смерть. Но даже капли не осталось в склянке. Тогда она прильнула к губам Френни и поцеловала его.
Уста твои теплы! Из глаз её полились чистейшие слёзы, она плакала до тех пор, пока я взглядом не приказал запустить в склепе другую фонограмму.
За кадром зазвучали далёкие голоса: «Покажи дорогу, парень, в какой стороне?»
Лавиния в тревоге подняла голову и умолкла, время прощания окончилось, теперь она могла умереть, больше ни с кем не попрощавшись.
— Yea, noise? Then I′ll be brief. О happy dagger![173] Сюда идут? Я поспешу. Как кстати — кинжал Ромео!
Она вынула кинжал из ножен на поясе Френни, подержала, словно взвешивая, полюбовалась им, как бы набираясь мужества, лезвие при этом, отразив светильник, блеснуло в её руке и на мгновение ослепило меня. Я не видел из-за этого её лица, когда она произносила последние слова:
— This is thy sheath. There rusty and let me die. Вот твои ножны! Останься в них и дай мне умереть!
Лавиния вонзила кинжал себе в грудь по рукоятку и повернула лезвие, чтобы оно наверняка вошло туда, где до сих пор билось её сердце, заставляя кровь бежать по венам. И испустила стон — стон, который мне никогда не забыть, он так и звучит с тех пор у меня в ушах, — и упала рядом с Френни истекая кровью — настоящей кровью из настоящей раны, превращая трагедию в реальность, а реальность — в трагедию.
Прошло нескончаемое мгновение, пока мы поняли, что произошло, вернее, прежде чем захотели понять невероятное. Затем на съёмочной площадке поднялся невообразимый переполох, шум, крики, беготня. Отчаяние, волнение, страх овладели нами, словно накрыли тёмным плащом, затмевая малейший проблеск света. Не помню, что я тогда делал, я ли вызвал «скорую» или Леда. В моём сознании я до сих пор сжимаю руку Лавинии, сжимаю и пытаюсь объяснить ей, что она не может вот так умереть, это невозможно. И смотрю на Френни, Федерико тормошит его, пытается привести в чувство, никто не знает, что он выпил. Сирена приближающейся «скорой помощи» заглушает все прочие звуки на съёмочной площадке, не слышны даже крики Эвелин, она плачет беззвучно, шевелит губами, широко открывает рот, трясёт дочь, в пылу гнева толкает меня. Я никак не реагирую, я ничего не чувствую, у меня только одна мысль: выньте кинжал у неё из груди, мне больно, у меня ржавчина в крови. Выньте этот кинжал, пожалуйста.
эпилог
Не знаю, то ли время догадалось, что наше лето закончилось, то ли оно окончилось вообще, но в день похорон Лавинии, первого сентября, солнце не пожелало показываться над Римом, небо над нашими поникшими головами оставалось пасмурным и казалось необыкновенно тяжёлым.
В этой гнетущей атмосфере, смешавшись с чёрным похоронным кортежем, я с трудом двигался по Английскому кладбищу за гробом, покрытым белыми венками, к могиле. Мне казалось, на меня смотрят все, как смотрят на обведённую кружком на снимке фигуру в толпе. Страдая от чувства вины, я ни на кого не решался поднять глаза, никому не смел посмотреть в лицо. Леда плакала где-то неподалёку, стараясь не всхлипывать, я узнал её.
Священник произнёс краткую речь, без какой-либо поэтичности, без всяких утешений. Когда он сказал «Аминь», я невольно огляделся, словно ожидал увидеть Лавинию, выглядывавшую из-за мраморной скульптуры и готовую заговорить. Но увидел Эвелин: она стояла, выпрямившись, в своём трауре. Она превратилась в тень самой себя, просто в тень. Мы встретились с ней взглядом, несколько секунд пристально смотрели друг на друга. Потом Эвелин протянула руки священнику, чтобы он пожал их, и отступила, позволив земле принять её дочь. Гроб опускали медленно, он медленно исчезал в яме, его медленно засыпали землёй. У могильной плиты появились букеты цветов, постепенно они горой накрыли ее, и люди в чёрных одеяниях начали отступать, у надгробия остались немногие.
Эвелин бросила в мою сторону последний взгляд, безжизненный, безнадёжный. Опустила вуаль и навсегда отвернулась от меня. Это стало нашим прощанием, бессловесным. Мне опять не позволено было произнести ни слова. Она не простила меня.
Федерико тронул меня за локоть, жестом Дав понять, что подождёт за оградой, в машине, сунул руку в карман и ушёл, скрипя галькой. Я не остановил его, только слушал звук шагов, впрочем, он ведь имел некоторое отношение к жизни, он был живым.
— Пойду с ним, — сумела проговорить Леда, с распухшим от слёз лицом. — Мы подождём тебя.
Я дал ей платок, она прикрыла глаза, но не могла остановить слёзы и повернулась.
Френни пришёл в сопровождении родителей — весьма пожилые люди, которые скорее походили на его бабушку и дедушку и которые никогда больше не отпустят его никуда, типичные англичане провинциалы, непривыкшие к публичной жизни, совершенно подавленные горем, растерянные. Прощаясь со мной, благодарили, извинялись, плакали. Я опустил голову, я не знал, что им сказать, что думать, у меня не осталось никаких сил, мне не хотелось больше существовать, держаться на ногах, иметь глаза, чтобы видеть и чтобы в них кто-то смотрел.
