Оливия Агостини - Ржавчина в крови
Нельзя строить планы на будущее. Не следует этого делать, сегодня ты жив, а завтра превращаешься в прах, твой возраст не имеет значения — зачем же откладывать на завтра сегодняшнюю любовь? Он не видит в этом никакого смысла, и нет даже никакого возмещения этой смерти, умираешь — и точка, и всё утраченное уходит навсегда, похоронено раньше тебя.
Я тронул его за руку, но он с недовольством отстранился.
Неожиданно соскочил с табурета, огляделся и выбежал на улицу.
Сначала я хотел было последовать за ним, показалось даже, будто уже спешу за ним, но не двинулся с места, только ниже опустил голову. Потом ещё заказал спиртного, осушил бокал до дна и поднялся.
Добрался до комнаты вовремя, чтобы поднять трубку — телефон звонил уже давно, я слышал ещё в коридоре, — вздохнул, снимая ботинки и ложась на кровать
— Ферруччо? — спросила Лавиния.
— Привет, дорогая. How are you?[159]
Она прошептала, что плохо, Эвелин ненадолго вышла, оставила её одну, ей скучно, изнывает от печали, не хочет возвращаться в колледж, не понимает.
— Why?[160] — спросила она, заставив меня сильно зажмуриться, чтобы не представить того, что произойдёт дальше.
Я уже знал, что она спросит, скажет о своей надежде, о том, как ждёт, что я снова явлюсь подобно deus in machina и спасу их. Бессилие навалилось на меня тяжким грузом, придавило к матрацу. Я скрестил руки на груди.
— Лавиния… — пришлось прервать её. Я совершенно ничего не могу поделать, на этот раз не могу помочь им, мне жаль признавать это, её мать прижала меня к стене, я стал бесполезным. И повторил ей сказку о юности, надеясь, что она произведёт на неё другое впечатление. Лавиния выслушала меня молча. Когда я закончил, наступила тишина.
— Лавиния?
— Аминь, — произнесла она. Голос прозвучал холодно и громко, как если бы она уже не опасалась, что войдёт мать и застанет её у телефона, как будто это больше не имело для неё значения.
— Уже поздно. Завтра ещё поговорим, если хочешь, now we’re both too tired for talking, I guess[161],— предложил я, но напрасно: она положила трубку, еле слышно произнеся: Good-night[162]. Да, завтра мы вернёмся к этому разговору, после съёмок, завтра.
Я лежал, некоторое время глядя на движущиеся тени на потолке, и незаметно для себя заснул, оказавшись в объятиях Морфея, с одной только радостной мыслью, за которую мог ухватиться: фильм спасён, в конце концов, мне удалось спасти его.
Наутро я проснулся с ощущением, будто и не спал вовсе: ни сновидений, ни отдыха. Ныли руки и ноги, как бывает при простуде, голова тяжёлая, в висках стучит. Почистил зубы ещё до завтрака[163]. Посмотрел в окно… Небо пасмурное. На всякий случай надел футболку, которую купил в Лондоне несколько лет назад, в магазине поблизости от Чарринг-Кросс, но которая всегда была велика мне. Расправил ее на себе и, спустившись в холл, жестом поздоровался с Ледой. Как всегда, мы оказались первыми. Обсудили предстоящие дела и время, когда и за что приниматься, я поинтересовался, хорошо ли она спала.
— Более или менее, — ответила Леда. — А ты? Удалось уснуть?
Я кивнул, хотя мне казалось, будто и не спал. Ощутил боль в шее, когда повернулся посмотреть, как надменно шествует Эвелин; немного позади неё неслышно двигалась Лавиния. Увидев меня, обе вздрогнули, но по-разному: Эвелин — с недовольством, Лавиния — с удивлением. Проходя мимо, она смотрела на меня во все глаза, не отворачиваясь, словно хотела что-то сказать, но мать обернулась к ней и подтолкнула в ресторанный зал. Я тоже хотел было заговорить с Лавинией, но не успел, мне оставалось только молча проводить взглядом мать и дочь.
— Не хочу есть, но зайдём, выпьем кофе? — предложил я Леде.
Её пальцы коснулись моего локтя, пробежались по предплечью и слегка стукнули по нему.
— Конечно. Просто необходимо. Сегодня будет долгий день.
Постепенно, один за другим, явились на свет божий все актёры. Китти выглядела бледной, замученной, пожаловалась, что болит спина, что читала до рассвета, надеясь уснуть.
Я заверил её, что в роли опечаленной матери, чувствующей себя виноватой, она будет великолепна.
Джеральд казался единственным, кто не утратил хорошего настроения. Судя по пунцовым щекам, он недавно пьянствовал, но глаза блестели, говорил отчётливо, не спотыкаясь, приобняв меня за плечо, шепнул на ухо: ему очень жаль, что подошли уже к последней сцене, — и засмеялся.
— Yeah[164] — произнёс более глубоким, чем обычно, голосом Ален, приобняв меня с другого боку. Они все будут скучать по мне.
— Я тоже, — признался я. Тоже буду чувствовать, что недостаёт их, каждого по-своему и одинаково сильно.
Но это ещё не конец, и, прежде чем грустить, мы ещё отметим наше событие: вечером нас ожидает ужин, я заказал тратторию недалеко от замка Святого Ангела, где наедимся до отвала и провозгласим последний итальянский тост. А туманным утром наша «Веселая компания» действительно разойдётся, и мы попрощаемся наконец формально. Не навсегда, я надеюсь.
Френсис появился последним, мне показалось, он пришёл с улицы, словно и не спал у себя в номере, запыхавшийся, взъерошенный, как и в ту ночь во время нашего трудного разговора. Он не стал завтракать, не подошёл ко мне, не взглянул на меня.
И все отправились на съёмочную площадку. Пришли в павильон вовремя, даже на десять минут раньше. Склеп мрачно сомкнул над нашими головами свои своды, включились софиты, задвигались камеры; Федерико что-то согласовывал со звукооператором, пока микрофоны волшебным образом исчезали в складках костюмов и в колоннах.
Отступая назад, я нечаянно коснулся плеча Эвелин, но не обернулся, чтобы извиниться, притворился, будто не заметил, и продолжал разговор с Ледой; потом щёлкнул пальцами, желая подозвать Френни, сидевшего в тёмном углу и возившегося со своим кинжалом в ножнах, а Лавиния стояла неподвижно рядом со мной.
— So, here we are[165] — сказал я и нервно потёр руки. Мне хотелось знать, всё ли им ясно, не нужны ли ещё какие-нибудь объяснения, прежде чем стукнет хлопушка и я, перекрывая в павильоне все звуки, произнесу команду «Мотор!».
Они посмотрели друг на друга, затем одновременно повернулись ко мне и опустили голову, глядя в пол. Они готовы к съёмке.
— Будем снимать всю сцену целиком, с того места, когда Френни входит в склеп, и до того, когда Джульетта убивает себя. Is that clear?[166]Как отрепетировали вчера.
Они снова опустили головы, не поднимая глаз.
— Хорошо. — Я похлопал их по плечам, услышал их дыхание и вроде бы какой-то невнятный шёпот в ответ.
Наконец Лавиния резко подняла голову и посмотрела на меня.
— Are you all right?[167] — ещё тише спросил я, заметив, что она шевелит губами.
Она кивнула.
— Да, Ферруччо. Она попыталась улыбнуться, побледнела и прошла за Ледой к постаменту, на который предстояло лечь. — Всё хорошо.
Подняли саван и, когда она скрестила руки на груди и замерла, накрыли её, лицо чуть затенено прозрачной тканью: Джульетта.
Я стоял возле своего стула, но сесть не смог. Федерико мельком улыбнулся мне, тут же исчезнув, я не успел даже ответить ему тем же. Я хотел, и, наверное, следовало это сделать: самое время улыбнуться.
Ален лёг под свой саван в пятнах крови рядом с другими покойными Капулетти: гипсовые фигуры, само воплощение смерти, страшные, словно предрекали её, только никто из нас не понял этого.
Громко стукнула хлопушка — сухой деревянный звук, который сладок уху каждого режиссёра, от которого у него начинает бешено колотиться сердце и о котором он тоскует, когда сидит без дела.
— Мотор! — услышал я свой голос.
В руке Ромео появился факел, колыхавшийся в пыльном полумраке и освещавший стены склепа. В дверном проёме возник силуэт самого Ромео, он вставил факел в специальный держатель, оглядел печальную картину, увидел Джульетту, побледнел, бросился к любимой и приник к ней, обнимая.
Лицо Френни исказило сильнейшее страдание, когда дрожащей рукой он откинул саван, явив нетронутую красоту любимой.
— О ту love! My wife![168] — с нежностью произнёс он, приподнимаясь и проводя пальцем по её лбу. — Смерть выпила мёд твоего дыханья, но красотой твоей не овладела. Ты не побеждена. Ещё румянец красой уста и щёки озаряет, и смерти знамя бледное не веет.
Недвижный профиль Лавинии заслонила фигура Френни. Камеры последовали за ним, когда он приблизился к постаменту, где лежал Тибальт. Ромео увидел убитого, пленённого смертью кузена, Принца котов, заметил кровь, впитавшуюся в одежду, суровое выражение лица, подчёркнутое гримом.
