Евгения Дебрянская - Учитесь плавать (сборник)
— Начинаем! — вдохнул побольше воздуха, — Товарищи!
Только тут Мартина встрепенулась, но ее тут же осадили.
— Ты третья в очереди.
— Позвольте, как третья, — возмутилась она, но тут же снова села на место, зажатая с двух сторон.
— Третья — это значит третья.
— Да и хрен с вами, — фыркнула Мартина.
— Мы для кого дом, который зовем НАШИМ, строили?! — загудел в мегафон оратор. Площадь затихла, будто пойманная на месте преступления.
— Всякой твари по паре, понимаешь, набилось. И кто в лес, кто по дрова! Я к мэру — отворот поворот, я туда, я сюда — все болеют, ятить их мать! Это что ж получается? Я спрашиваю, мы то можем зайти, да так, что б не в прихожей толкаться, а прямо к столу?!
Все загудели, как мухи, но оратор не дал выплеснуть первый задор и продолжил.
— Вчера сочинил письмо. Не мастер я писать, но вот послушайте.
Опять стало тихо, только легкий шелест листьев над головой.
— Читаю конец. «Доколе это будет продолжаться?» — здесь он до предела повысил голос и замолчал.
— На Букмекеровскую не тянет, зато от души! — и все пришло в движение, соседи Мартины повскакали с мест, утянув ее за собой и полоскались вместе со всеми счастливые и возбужденные.
— Так их, давай: покажем, кто в доме хозяин:, - неслось со всех сторон.
Оратор поднял руку, и все успокоились.
— Это я так, для затравки, а теперь по-существу, — он помог подняться на лавку полной красивой женщине. Она перехватила мегафон и возбужденно заговорила.
— Товарищи, я вообще не понимаю, почему мы до сих пор торчим здесь:
— Ну это вы уж напрасно, Валерия Ильинична, хватили слишком, — заступился в мегафон первый оратор:
— Ничего не хватила, правда глаза колет? Вы тут до меня хныкали: «Наш дом, мы строили, а нас не пускают:» Вот бы Александр Македонский плакался так у ворот побежденного города! Что, съели?
Оратор, видать, обиделся и заорал.
— Следующий.
Мартину подхватили на руки и поставили на лавку. Ей стало на секунду жутко, она еще не знала, о чем станет говорить, и что, собственно, ждут от нее собравшиеся. Но, удобно приладив в руках мегафон, начала.
— Я буду говорить о любви!
Она увидела, как вытянулись лица, в немом испуге шарахнулся предводитель сборища. «Побежал списки сверять», — горько усмехнулась про себя.
— Что есть любовь? — и опять недоуменные взгляды, все замерли.
— Это средство познания истины внутри себя.
— Но кто сегодня не страшится себя? Мы только и делаем, что со всех ног бежим от себя, придумывая дела и заботы на каждый день. И в выходные не знаем отдыха, и рады этому. Мы радуемся любой занятой минуте!
— Нуждается ли любовь в форме? Если да, то природа ее неизвестна. Человеческая форма противопоказана любви. Заключив в себя любовь, человек насилует ее и, в конце концов, убивает. Хладнокровно и безнаказанно. В этом величайшее достижение человечества. В свободе убить любовь!
— Почему мы так много говорим о любви и так мало желаем ее? Истина требует уединения и дисциплины духа. Нам же нравятся многолюдные площади и повозки шапито.
— Кто мешает нам любить? Мы сами! Нам не нужна истина, живущая внутри! Нам нужны фетиши и Боги, говорящие о любви к истине. Мы любим их больше истины, живущей внутри нас.
— Мы спрашиваем себя, что хотим больше всего и отвечаем — уверенности в завтрашнем дне, спокойствия и комфорта. Мало найдется смельчаков, добровольно пожелавших себе непредсказуемой Стихии и Великой трагедии.
— Иногда для развлечения, или скуки ради любим пощекотать себя острым лезвием, но ровно настолько, чтобы в итоге все-таки остаться в живых. А как гордимся несколькими капельками крови, потерянными в перепалке с самим собою: И этот маленький accident называем большой человеческой страстью:
— Зачем все это? К чему? — вмешалась полная женщина и застенчиво тронула Мартину за локоть, — что вы хотите?
— Освободить любовь от себя! — крикнула Мартина и, словно проснувшись, опять увидела перед собою угрюмую, молчаливую толпу, трепещущие флаги, а на заднем плане, на краю бульвара, желтое лицо Толика. Он брел, подметая асфальт, полами длинного и толстого, не по сезону, пальто. Ей вдруг стало стыдно, что напрягла публику частной проблемой, и, тыча мегафоном в живот красивой даме, начала быстро, невпопад извиняться и продираться к выходу. Но толпа не сразу расступилась, а отхолонув в одном месте, загустела в центре. Красная от стыда, Мартина стучала кулаками кому-то в грудь, умоляя выпустить ее, и снова униженно просила прощения.
— Ты из театра, роль что ль играла? МХАТ через дорогу, — заржали вдруг хором и в миг расслабились, найдя подходящее объяснение.
— Из театра, конечно из театра, — обрадовалась и Мартина.
— Ты вроде баба, а сиськи-то где потеряла? — смеялись уже все, смеялась вся улица, смеялась в слезах Мартина, тискаясь к выходу. Ее щупали множество рук, сверлили глазами, как диковинное животное, и ржали, ржали, в припадке веселой истерии, забыв обо всем и прощая ей странные слова.
Толика она не встретила, хоть бежала бегом до подземки. Упав без сил на лавку, уже на платформе, снова сжалась от стыда, и спрятала лицо в ладонях.
— Ну, что за дура, — шептала она, — кой черт меня понесло, разве они поняли? А Толик? Он поймет? Не поймет. Рано к нему идти. Испугаю его.
И дождавшись первого поезда, поехала домой.
Вечером Галька обмотала шею шарфом, все еще надеясь, что к утру голос восстановится. Он пропал внезапно. В полдень она открыла рот и не смогла выдавить ни слова, ни одного звука. Борис, будто вовсе не заметив этого казуса, продолжал вести себя, как ни в чем ни бывало. Он и так отлично понимал ее: бойко и без задержки отвечал на немые вопросы, ни в чем не входя в противоречие с ее собственным мнением. Галька была потрясена. Еще часа через два она обнаружила, что Борису тоже не обязательно говорить вслух. Сквозь раздражающие шумы, будь то льющаяся из крана вода, крики с улицы, звон посуды стали прорываться едва различимые, странные звуки, напоминающие его голос. Вот он спросил ее о чем-то более ясно, она поняла и быстро ответила, спросила сама и тут же получила ответ. Борис в это время стоял на балконе, спиной к ней и молча курил. Обалделая и обескураженная, она кинулась к нему.
— Почему ты волнуешься?! — громко остановил он ее у входа, — не бойся, это алхимическая реакция — превращение одного в другое.
Сам он при этом отчаянно дрожал.
— Что? — закричала она глазами, — повтори!
Борис не выдержал и заплакал. Галька взяла его за руку, повела в комнату.
— Сначала голос, потом все остальное:, - сквозь всхлипы различила она.
Не желая верить услышанному, заметалась по комнате, переворачивая все подряд, швыряя мелочи с места на место. В последние дни Галька, предвидя скорую разлуку с Борисом и объяснение с Лиданькой, словно с ума сошла. Толком не зная, что делать, твердо решила умереть. Она не отходила от Бориса ни на шаг, но главное — половые акты, что поначалу будоражили кровь и сопровождались душераздирающими воплями, неожиданно начали приобретать совсем иное качество. Галька, по-прежнему, с радостью принимала член внутрь и сотрясалась с Борисом в беспрерывных спариваниях. Но три дня назад ей причудилось, что она сама водит по себе членом, что у члена нет хозяина, а Борис погружен в нее всем телом, так что, пощупав его за спину, встретила собственные соски: «Что ж, я сама себя ебу?» — испугалась Галька. Мысль эта задержалась на секунду, не больше, но она ее запомнила.
Сегодняшнее же происшествие с голосом и мутное пророчество Бориса совсем выбили ее из колеи. Галька была практичной: «Что значит один голос на двоих? И что это за ужасное превращение — из двух живых людей выйдет один? Никогда такого не слыхала. Наоборот, все только и мечтают, что из двух третий получится».
— Странный какой-то, — подумала она, укладывая Бориса в постель и подтыкая с краев одеяло.
— Если бы так, Галина, — горько ответил тот, — думаешь мне не страшно? Да во мне сейчас твоего, бабьего, уже больше, чем в тебе моего!
— Молчи лучше, поспи, после поговорим, — приказала она мысленно.
Он согласился.
— Ну, ладно бы голос, — думала Галька, поглядывая на улицу, — на это я пойду, он меня и без слов понимает, но все остальное? Бред какой-то.
Нечесанная, в колтунах собака спала на тротуаре под окном, вон сосед, уцепился за куст, да все равно не удержался, упал на землю. Старухи клюют носами на лавке. Тишина.
— У всех людей, как у людей:, - но тут же задумалась о другом. Галька наверняка знала, что с Борисом ей теперь не расстаться и с Лиданькой не поделить. Как назвать чувство, что налетело, словно ураган? Любовь? Маловато, здесь было что-то большее. Она чувствовала, что стоит на краю пропасти, и ничего человеческого в этом ощущении не было. И птичьего тоже. Ах, если бы от птицы чуть-чуть, почистила перышки и вспорхнула, с облаками смешалась, в небе вольно! Нет, никуда ей не взмыть, впереди только падение и жуткий колодец, глубокий, до конца не долетишь.
