Евгения Дебрянская - Учитесь плавать (сборник)
IV
Толик готовился к убийству Лиданьки. Неискушенный в таких делах, переворошил кучу судебной литературы, останавливаясь на ошибках, которые совершали все преступники без исключения. Не чувствуя за собой никакой вины, он не хотел попадаться, а тем более быть осужденным. За что? Свой случай считал простым сведением счетов. Ведь вред, нанесенный ему Лиданькой, как ни прикидывай, был несравненно большим. Обратился и к художественной книге. Очень понравилась одна. И хоть речь шла об ином убийстве, Толик нашел много общего со своей целью. Разве не предвидел он в будущем хороших дел?! Разумеется предвидел и много думал об этом! «Только счастливый и свободный человек способен созидать. Раб, пленник — нигде и никогда», — подбадривал себя. Особенно полюбился ему пассаж, когда герой книги говорил к тем, кто имеет право переступить через убийство. То, что он один из этих людей, Толик с некоторых пор не сомневался ни на минуту. Это открылось внезапно и больше не отпускало. Теперь он выходил гулять каждый вечер и, присматриваясь к людям, ясно видел, что они не стоят того, чтобы много думать о них. Ничтожными, копошащимися вшами казались они. Но хуже всех была, конечно же, Лиданька. Иной раз думалось, что попадись она сейчас под руку, прикончил бы прямо на улице, не заботясь о последствиях. В сердцах кричал: «Сразу стану свободным, а значит, и тюрьма на пользу пойдет. Свободному человеку все на пользу идет!» Но, остывая, все-таки склонялся к осторожности. Словом, почти все было решено в неделю. Оставались мелочи. Ему, например, не нравилось красться сзади и бить по затылку, но он пока не знал, что скажет на прощание, встретившись с глазу на глаз, как объяснит свой дерзкий поступок. Этот момент хотелось обставить особенно, чтобы она все поняла. Надо говорить в общем, а не сыпать упреками. Допустим, он выйдет ей навстречу и скажет: «Отдай член!» Толик предполагал, хорошо зная Лиданьку, что она только засмеется на его просьбу и отвернется, дальше не станет слушать. Он вспотел, продумывая речь, сокрушаясь по любому неточному предложению. В самый неподходящий момент вдруг жалел Лиданьку, и хотел напоследок не только рассказать, но и показать, что та сделала с ним, но тут же резво гнал подобные мысли прочь. Разжалобить ее не удастся. Ничего не отдаст. Еще один момент смущал — Толик никак не мог забыть слова мага об усилии души. Слова эти запомнились и покалывали изнутри, словно назойливая иголочка. Разгадать же их тайный смысл не удавалось. Несколько раз пытался получить хотя бы устную консультацию по телефону, но маг, как сквозь землю провалился. И Толик, наконец, решился!
В субботу утром проснулся; еле сдерживая дрожь, прошелся по квартире, долго стоял под душем. Оделся во все черное: «Незаметно, если кровь попадет:» Поедая завтрак, опять обратился к себе, ища поддержки: «Надо ли?» и быстро ответил: «Непременно, если хочешь жить!» За все это время он ни разу не вспомнил о Мартине, а сейчас вдруг подумал, что ей одной и расскажет. Она поймет.
Солнце быстро поднималось, день обещал быть жарким. Народ собирался за город, улица гудела, таща на себе весь груз суеты и веселья. Толик легко затерялся в толпе и, зажатый с двух сторон тетками, что болтали без умолку между собой, старался не думать о предстоящем деле. Что касается практической части, то он определил осмотреться и действовать по ситуации на месте, в деревенском доме орудия убийства валялись на каждом шагу.
Людей в вагон набилось невидимо. «Это хорошо, — подумал Толик, — не запомнят, каждый своим занят». Однако, часа через два стало посвободнее, и он заволновался: «По-городскому одет, один такой, надо было что похуже». И, увернувшись от тяжелого, изподлобья, взгляда молодой женщины, вышел в тамбур. Здесь, как всегда от ядовитого табачного дыма дышать было нечем. Толик тоже закурил и молча уставился в окно, отделившись спиной от разговора, что вели мужики. Вдруг стало одиноко и холодно: «Как перед казнью», — содрогнулся всем телом. Представил, как тихонько войдет в дом. Лиданька, как всегда, на кровати лежит, полуодетая, в потолок смотрит, на огород, наверняка, и не заглянула еще, хоть клялась, что работать поехала. Бабка, та вечно на задворках с утра пропадает. Ничего не услышит. Толик выйдет в центр комнаты, чтобы мать его заметила.
— Приехал, случилось что? — потянется лениво.
— Разговор есть, — ответит ей.
— Ну?
Толик споткнулся. В этом «ну», произнесенном без интереса, словца ради, Лиданька была вся. «То то и оно, — сжался от ненависти, — что слушать будет в полуха, всем видом выдавая превосходство. Допустим, он заговорит о кастрации, точнее о духовной кастрации и что? Она посмотрит с удивлением, зачем с пустяками приехал, начнет нетерпеливо оглядываться, похлопывая себя по бокам». Толик кинется и придушит слегка, что б поняла, что пустяки закончились, и жизнь ее, начиная с этого мгновения, очень коротенькая, длиною всего в несколько слов, должна вместить годы, прожитые вместе. Сидя сверху и вдавив ее в матрац (времени очень мало, счет на секунды), скажет, зачем приехал, скажет о неизбежности жестокого для себя выбора между жизнью и смертью, где нет места морали. Скажет, что его путь — это путь жизни: И цена этого пути чрезмерно высока для обоих, но придется раскошелиться. Он вдруг ясно почувствовал, как с последним вздохом Лиданьки, последний раз выдохнет сам, и тут же, сквозь мгновенную смерть, пробудится для иной зари, освещенной новым солнцем свободной жизни. Эту жизнь в деталях различал пока неясно, но что она, блистательная и бесконечная, рвущаяся к горизонту и ввысь, знал твердо, как химическую формулу только что открытого металла. Так вот о какой смерти и какой жизни говорил маг! В задымленном тамбуре Толик, наконец, вполне уверился, что игра стоит свеч и, вспомнив книжного героя с его неясной мечтой, ради которой пришлось пойти на большое преступление, простодушно усмехнулся. Нет, его цель — Великая (что может быть больше истинной жизни?), а значит, и зло в отношении человека ничтожного и вредного допускал великое.
Теперь страх исчез, и голова прояснилась, он верил, что после будет смотреть на все другими глазами, иначе, в большой радости. О раскаянии не заботился вовсе, но много думал о сокрытии преступления, перебирая мелочи, о которых в спешке надо помнить. Следы борьбы уничтожить, подушку под голову, как лежала положить, рубаху одернуть, половики разгладить и незаметно выйти.
Двери разъехались в разные стороны, и Толик увидел знакомую станцию. До деревни полем километра три. Тропинка одна, не разминешься, если кто навстречу пойдет, да и видно издалека, поэтому свернул в обход, большим крюком вдоль леса. Солнце жарило вовсю. Показалась река. Вот она вильнула за поворот. «Сейчас разольется пошире, — вспомнил Толик, — природа способна разжалобить, ладно бы буря началась, или дождь хлынул, а то все стелется книзу, будто прощения просит или умоляет о чем». Деревню обошел задами. Никого, словно вымерли, только собаки тявкали изредка. Сквозь дырявый забор увидел бабку: как и предполагал, она на четвереньках, возилась у кустов, ощипывая листочки, поеденные жучком. Сердце дрогнуло, как представил, что уже после всего она зайдет в дом и кликнет Лиданьку, прошаркает на кухню и оттуда забурчит на дочь: «Хоть бы что сделала!» Отломит хлеба и снова пойдет на двор, по дороге заглянет в комнату. Увидит, что та лежит с закрытыми глазами, подумает, спит. Когда спохватится? Только к ночи, он уж домой вернется, и известие о смерти матери примет сам. На него не подумают.
Бесшумно отогнул доску и пролез внутрь, задвинул на место, вдруг кто мимо пойдет, увидит и крикнет бабке, запомнят потом, когда разбираться начнут. Толик действовал осторожно, стараясь ничего не упустить из виду. Прячась в кустах пошел к дому по твердой сухой земле, чтоб не наследить, а у крыльца, схватив тряпку, оттер ботинки от пыли, на всякий случай. Внутри было тихо, только часы на кухне еле слышно тикали, воздух в открытом окне дрожал и прятался в занавесках. Толик на цыпочках вошел в комнату. Встал в дверях, опять прислушался. Из спальной ни звука. «Так и есть, лежит, в потолок смотрит», — держась за стенку, медленно, чтобы половицы не скрипели, двинул туда. От небывалого напряжения тряслись колени. Осторожно просунул голову — кровать аккуратно застелена, ни морщинки на покрывале. Замер и еще раз заглянул, никого, просунул голову глубже, чтоб всю спальню видеть — никого. Толик совершенно ошалел. «Где же она? На огороде не было». Для верности спустился в подвал, окном выходящим на зады. Бабка, по-прежнему, не разгибалась над кустом. Снова поднялся в дом, обшарил все закутки. «Что за черт?!» — только сейчас обратил внимание, что и вещей Лиданьки нигде не валяется, ни чемодана, ни платьев, ничего из ее дешевой бижутерии. Открыл шкаф — бабкино единственное выходное платье. Все еще не веря смутной догадке, кинулся из дома, потихоньку пробрался к соседкиному окну и глянул внутрь — Лиданька, если не спала, часто сидела здесь — но и там никого не было. Опять рванул к себе, уже не заботясь ни о чем, тщательно прочесал все вещи, никаких следов, влетел на кухню — на столе одна кружка, бабкина, большая, в крупный цветок, со стертым с одной стороны краем, Толик с детства помнил, бабка никому не разрешала к ней прикасаться. «Т-а-а-к! — к такому повороту он был не готов и потерянно сел на табурет, — может в город уехала, разминулись в дороге. Что, что делать?» — он не внял облегчению, что заползало в груди, как паук, а порешил возвратиться немедленно, перехватить у дома, хитростью завлечь в подвал, начал даже предлог придумывать:
