Хулио Серрано - В Гаване идут дожди
Пречистая Дева Милосердная, я – в Монреале! Wonderful! Чудо из чудес. Вся жизнь моя изменится. Хорошо бы.
Он о моих планах ничего не знает, все это пока одни разговоры, и болтовней делу не поможешь. Но если уеду, потом смогу и Его отсюда вызволить.
Только удастся ли уехать? Не будет ли так, как всегда? Сколько раз мне обещали выслать приглашение, а потом забывали.
Отец тоже обещал взять меня с собой за границу, хотя я чувствовала, даже знала, что это пустые слова. Так и вышло. Сеньор Родригес спутался там с молодой стервой, которая его женила на себе и всячески мешала мне к нему приехать. Папа Родригес побоялся, что я могу испортить ему его долгосрочный медовый месяц и даже разрушить брак с этой бандиткой. В общем, нашел какой-то предлог, и я осталась с носом, а мой дорогой папочка уже отдыхает в могиле.
А вдруг со мной случится что-то такое, что помешает уехать? Ничего не знаешь наперед.
Может быть, Ричард и не обманет (да, не обманет, я знаю), но я сама не смогу поехать, если со мной произойдет что-нибудь нехорошее. Меня уже давно что-то тревожит. Но что? Не могу понять.
Я не очень-то поверила гаданиям Марухи. Потому и пошла к дону Хенаро, к старому колдуну, который живет в Парраге и дружит с Малу. Я ему не говорила, что меня беспокоят дурные предчувствия, а просто сказала: «Хочу вас послушать, дон Хенаро».
Ни о чем не спрашивая, дон Хенаро покатал кокосовые орехи, а потом молча уставился на меня.
«Плохо, очень плохо, – сказал он. – Дух предвещает ошобо». – «Что это значит?» – спросила я. «То, что Ику может прилететь». – «Ику?» – «Смерть, – он вздохнул и добавил: – Лучше посмотрим, что нам скажут раковины».
Он бросил на пол несколько ракушек, которые завертелись у него под рукой, а старик причитал на каком-то непонятном языке. Я закрыла глаза, скрестила два пальца и просила Пречистую Деву из Кобре спасти меня и поддержать. Открыв глаза, я увидела, что дон Хенаро шепчет молитву, обхватив себя за плечи и склонив голову. «Чего мне ждать?» – спросила я. Он глядел словно сквозь меня, будто видел что-то за моей спиной. Я в жизни не встречала (могу поклясться) такого пронизывающего неподвижного взгляда. «Пока ничего, – медленно заговорил он. – Но можно ждать». – «Чего?» – спросила я. «Чего-то дурного. Чтобы уберечься, храни нутро от всякой жидкости, не пей ни напитков никаких, ни рома. Только воду и фруктовые соки».
Если бы я так не волновалась, не нервничала, то, конечно, при всем своем уважении к дону Хенаро возразила бы ему: «Не могу я сидеть на воде и на соках». «Какое-то время, – продолжал старик, – ты не должна выходить из дому при луне». Я кивнула, но подумала, что это тоже не для меня. Могу ли не выходить по вечерам на улицу, отказаться от своих вечерних прогулок? «Кроме того, ты должна принести в дар одного цыпленка Элеггуа, чтобы он оставил тебя в покое, а второго – Оруле, чтобы он отвел от тебя Ику».
И еще много чего наговорил мне дон Хенаро. Я выходила от него в полной уверенности, что нет, не зря бывает у меня так тяжело на сердце.
Однако в последующие дни я обо всем забыла. Пила, как раньше, выходила гулять под луной и не отнесла цыплят в дар божествам.
Ему я, конечно, рассказала о своем посещении дона Хенаро, но умолчала о том, по какой причине туда ходила. Сказала, что всего лишь хотела узнать свое будущее. И допустила большую ошибку. Зато Его узнала намного лучше.
Ехидный, всегда готовый все и всех высмеять. В общем, такой человек, как многие из Его поколения, – ко всему относится очень трезво и по-деловому, ни во что не верит, уповает только на науку да на хваленый прогресс. А к чему это привело? Думается, все эти премудрости и дурацкие теории ни черта не стоят. Мне осточертели всякие там физика, химия и сказки про Красную Шапочку, которые загнали нас в эту паршивую жизнь. Но я отвлеклась от главного.
Выслушав меня, Он стал надо мной смеяться. Мол, лучше бы этих цыплят я принесла Ему и зажарила на ужин, мол, одни дураки верят в предсказания негритянских колдунов, мол, скоро они совсем задурят мне голову, а Ику уже ждет меня за дверью с распростертыми крыльями.
Расстались мы в обиде друг на друга. Не виделись целую неделю, но потом я сдалась и сама пришла к Нему.
Пришла, потому что Он мне нужен, я Его люблю (звучит, как в дешевом романе, но это правда). Да, люблю. Несмотря на все наши маленькие стычки, на Его насмешки и колкие шутки, я нашла в Нем то, чего не находила ни в ком, – искреннюю нежность, заботу, бескорыстие.
Со мной Он очень ласков и словно оттаивает. Оживает Он и тогда, когда рассказывает о своих дочках, но кроме разговоров о них и наших свиданий его ничто не радует и не трогает. Мне иногда кажется, что в Нем что-то угасло.
Почему Он стал таким? Кое-что (но далеко не все) Он рассказал мне, в том числе дикую историю об увольнении с работы и последующем разрыве с Бэби. Дрянь эта Бэби и сволочи все эти начальники. С удовольствием надрала бы им задницу (и Бэби, и начальникам).
Наверное, раньше Он был другим. Да и почти все теперь (я – нет) душой окаменели – одни совсем, другие наполовину.
Я – нет, не окаменела. Хочу жить, жить полной жизнью, здесь или в Канаде, все равно где и хорошо бы с Ним. Поеду в Канаду, а там вскоре и Его туда перетащу. Все будет хорошо, говорю я и стараюсь не падать духом.
Но все-таки не могу отделаться от непонятного беспокойства.
Надо будет поднести цыплят Оруле и Элеггуа. Не стоит откладывать. Завтра же схожу. Орула и Пречистая Дева из Кобре охранят меня от всякой беды».
Моника долго смотрит на висящее на стене изображение Пречистой Девы Милосердной из Кобре и продолжает писать:
«Мама мне давно не звонила. Ну и ладно. У книжника Ремберто купила за два доллара «Здравствуй, грусть» Франсуазы Саган. Я давно хотела прочитать этот роман, но не могла достать. Еще Рохелио мне его рекомендовал, но сказал, что тут эта книга запрещена. С завтрашнего дня в кино начинается показ картины «Четыреста ударов».[21] Надо пойти посмотреть. Господи Боже, сколько же на свете хороших фильмов, но нет никакой возможности их увидеть.
Юмалайди, моя соседка-хинетера, попросила у меня двести долларов взаймы. Она хорошая, надо дать».
Моника ставит точку, встряхивает кисть и потирает пальцами лоб. Потом закуривает, ходит по комнате, берет из холодильника бутылку виски, наливает и быстро пьет. Сэр Чарльз просыпается и умиленно смотрит на нее. Она гладит его по голове, докуривает сигарету, бросает окурок, берет вторую и снова наливает виски. Из соседней квартиры, из жилища Кеты, через стену доносится глухой стук, будто кто-то двигает мебель. Видно, Кета в эту ночь, как уже бывало не раз, переставляет мебель в своих комнатах, чтобы Волдемор не узнал ее квартиру и не вперся, объясняет она, когда Моника начинает расспрашивать о ночных шумах. Поэтому Моника не обращает внимания на стуки и собирается допить виски, но прежде достает из аптечки таблетку диазепама и глотает с последними каплями алкоголя. Без помощи барбитуратов ей не заснуть. Она было снова берется за дневник, но минут через пятнадцать ее смаривает сон – остается только добраться до постели и лечь.
Я плохо спал, как всегда. Снились кошмары. За мной гонится дикий жеребец, вот-вот раздавит меня копытами. Я бегу что есть сил, но попадаю прямо под ноги какому-то чудовищу.
Проснулся, обливаясь жарким потом, словно и впрямь долго бегал под солнцем. Некоторое время лежал в постели, возвращаясь к событиям минувшей ночи. Снова стал мучить вопрос: где же Моника? Может, с ней что-то стряслось, а я спокойно лежу себе полеживаю.
Да, я ипохондрик. Но старался как мог утешить себя: с Моникой все в порядке. Просто не состоялось наше свидание, только и всего.
Упрямая муха, севшая мне на нос, вывела меня из раздумья, и я смахнул ее рукой. Тут же позвонил Монике, но никто не ответил. После того как разделался с насущными «обменными делами», отправился к ней на квартиру.
Дверь была заперта, а Кета, ее соседка, к которой я обратился, уставилась на меня оловянными глазами и сказала, что, кажется, видела, как Моника выходит на улицу с чемоданчиком в руках и в сопровождении Ма-лу. «Когда? В понедельник, в среду, в воскресенье?» – «В ночь карнавала на базаре». Кета захохотала, обнажив щербатые зубы. «Карнавал? Какой карнавал?» – «Такой. В понедельник». Я ей не ответил и пошел прочь. Ясно, что разума у этой женщины осталось намного меньше, чем можно было ожидать. Другие соседки, которых я расспрашивал, тоже ничего не смогли сказать.
В мокрой от пота рубашке, устав от дурацких разговоров, я вернулся домой очень поздно. Первым делом позвонил Монике, и снова в ответ молчание. Принял душ, что-то сунул в рот и свалился на кровать. Но заснуть не смог, ибо в голове крутились самые разные мысли – то о Монике и профессоре Наранхо, то о дяде Себастьяне и Франсисе. Я старался сосредоточиться на Монике и согнать остальные фигуры со сцены своего театра абсурда. Но они, не внемля моим приказам, продолжали метаться на подмостках.
