Николай Дежнев - Принцип неопределенности
— Этот, что ли? — ткнул в его сторону пальцем тот из стрельцов, что держался старшим. — Ну-ка, приложи его для острастки! Да не калечь, не калечь, государь этого не любит. Ему нужон чтоб живенький и веселенький…
Выполняя приказ, второй стрелец оторвал Серпухина от пола и шваркнул, как тряпичную куклу, о стену. Не то чтобы сильно, но всей плоскостью тела, отчего внутри у Мокея что-то жалобно екнуло, и в следующий момент он потерял остатки сознания. К печальной действительности его вернул скрип открывающихся ворот каменного моста через Неглинку. Сам он сюда дошел или его приволокли стрельцы, Серпухин не помнил, но теперь все трое стояли и смотрели, как ползет на цепях вверх огромная, напоминавшая борону решетка.
Конвоиры вполголоса переговаривались:
— Палачом-то кто нынче? — спрашивал тот из них, что помоложе. — Гвоздев? Ну, этот расстарается, а государя порадует! Давеча был другой, новенький, так царь остался недоволен, уж больно быстро злодея замучили…
Прежде чем вступить в разговор, второй стрелец солидно помолчал:
— Трудно Гвоздю придется, супостат попался уж больно квелый, — заметил он рассудительно. — Глянь, он и без пыток едва на ногах держится…
Заслышав эти слова, Мокей сделал слабую попытку вырваться и только тут заметил, что руки его перетянуты веревкой. Мысль пронеслась дикая, заскочила из другого мира: «Эх, сейчас бы пистолет, что спрятан в надежном месте с лихих девяностых, я бы им показал!» Но странное это воспоминание не имело к действительности никакого отношения.
Ведя пленника, как барана на веревочке, стрельцы миновали выгнутую спину моста и ступили на мощенный булыжником двор. Дождь несколько поутих, но камни были мокрыми и скользкими. Забирая влево, прошли вдоль высокого забора Троицкого подворья к стене Чудова монастыря. Все постройки здесь были исключительно каменными. Когда-то давно, в иной жизни, Серпухин писал курсовую по архитектуре средневекового Кремля и какое-то время подвизался в роли экскурсовода, но куда его ведут, понимал слабо. Государев дворец, как ему теперь представлялось, находился много севернее, они же направлялись туда, где только в далеком будущем будет построена Беклемишевская башня. Однако до угла Кремлевской стены не дошли, свернули к одиноко стоявшему белого камня зданию. Где-то здесь, как помнил Мокей, находился арсенал.
Впрочем, слово «помнил» плохо описывало состояние Серпухина, сознание которого можно было определить как мерцающее. Краткие моменты, когда оно Мокея посещало, выглядели вспышками фосфоресцирующего света, выхватывавшего мир из угольной черноты. В эту кромешную тьму Мокей и провалился, стоило ему увидеть грубо обтесанные стены пыточной. Она же спасла Серпухина от вида пылавшего в углу горна и разложенных на лавке щипцов и прочих железяк.
Сознание вернулось к Мокею лишь тогда, когда в камеру, сильно сутулясь, вошел давешний чернец. Как и тогда, на улице, он носил длинную, до пола, рясу и черную шапочку на жидких, свисавших по бокам черепа волосах. Стоял, заложив ладони за пояс, разглядывал пленника глубоко посаженными глазами. Мокей знал, кто этот человек и зачем он пришел, но память удивительным образом отказывалась назвать его имя.
Кто-то сильный и грубый, схватив за шиворот, поставил Серпухина на подгибавшиеся ноги.
— Встань, пес, перед государем!
Чернец между тем прошел через пыточную и опустился в приготовленное для него деревянное кресло. Не спеша забрал в кулак реденькую свою бороденку. Спросил тихо и едва ли не ласково:
— Звать-то как?..
— М… Мокеем. М… Мокей С… Серпухин, — заикаясь, выдавил из себя Мокей.
— Чей холоп?
— Я… я сам по себе…
Сидевший потупившись монах только скорбно покачал головой. Заметил, вскинув на Серпухина вспыхнувшие жестоким огнем глаза:
— На Руси самих по себе людей не было и никогда не будет, русские люди всегда чьи-то…
Палач, квадратный, среднего роста мужик в длинном кожаном фартуке, выступил вперед:
— Позволь, государь, я помогу ему вспомнить чьих он?..
— Не спеши, Гвоздь, мы ведь с Мокейкой никуда не торопимся! Правда, Мокей?..
Серпухин молчал. Гвоздь ударил его легонько по спине.
— Отвечать, когда тебя спрашивают! И кланяйся, кланяйся, пока хребет цел…
От второго удара Мокей едва устоял на ногах, согнулся пополам.
— Нет, государь, не торопимся…
— Вот и я так думаю, — усмехнулся чернец и продолжал: — Так, говоришь, людишек моих соблазнял?.. Нехорошо это, Мокейка, очень нехорошо! Дружок твой, Шепетуха, все как на духу выложил, и про то, что собирались ядом меня попотчевать, и что я будто бы долго не проживу. Против сына моего малого, Димитрия, умышляли…
Не дожидаясь следующего пинка, Серпухин рухнул на колени:
— Не погуби, государь, по пьянке говорил и по глупости!
Иван Васильевич откинулся на высокую спинку кресла и вытянул перед собой длинные худые ноги. Разгладил бороденку ладонью:
— Это и без слов твоих понятно! У нас на Руси все по пьянке происходит и от недоумия… — Голос его звучал тихо и умиротворенно. — Только напрасно ты, Мокейка, судьбой народной озаботился, пустое это… — Грозный вдруг выпрямился и метнул на Серпухина гневный взгляд, но сдержал себя, тут же ласково до приторности улыбнулся. — Хочешь, я скажу тебе почему? Нет, ты глаза-то не прячь, ты на меня смотри! А все потому, сукин ты сын, что люди на Руси считают, будто власть над ними дается им в наказание и поучение! А еще потому, что каждый из них надеется, что кару сию авось да мимо пронесет, кого другого вздернут, а он, везунчик, останется цел-целешенек. — Грозный поднялся на ноги и, нависая над Серпухиным, продолжал уже громким, гневливым голосом: — Умышлять супротив меня — дело пустое! Я всех порукой повязал, все вы у меня вот где! — сжал он костлявый кулак. — Ты, хрен собачий, только еще думаешь на мою жизнь покуситься, а десять человек уже бежмя бегут, только бы успеть первым о том предупредить. И не об умысле доносят, а о малейших подозрениях, потому как знают: за нерасторопность свою поплатятся жизнью детей и ближних родственников. Толпами к ногам припадают и наушничают. У меня любого сыщется чем попрекнуть. А будут запираться, на то есть дыба, она язык развяжет лучшего любого хмеля…
Несколько успокоившись, Грозный опустился в кресло. Какое-то время сидел молча, прикрыв глаза ладонью. Произнес наконец тоном слабым и болезненным, не отнимая от лица руки:
— Так кто, ты говоришь, Мокейка, подстрекал супротив меня умышлять?.. Указывай смело, не боись, людишек этих, почитай, и в живых-то уже нет… Да ты встань, встань с колен, а то холодно тут, не ровен час застудишься…
Следуя приказу, Серпухин поднялся на ноги. Чужие, не по размеру, порты спадали, и он вынужден был подтянуть подхватывавшую их веревку. Царь его не торопил.
— Вижу, человек ты благонамеренный, так зачем запираться…
Убаюканный смиренным тоном чернеца, Мокей попытался было отговориться:
— Государь милостивый, чтоб мне в аду гореть, не было этого, не было!..
Сидевший расслабленно в кресле царь едва заметно улыбнулся:
— Ну, зачем же так сразу в аду, жди, когда тебя туда черти стащат! Гвоздюшко, освежи Мокейке память, только особенно-то не усердствуй, а так, любя…
Не успел Серпухин моргнуть глазом, как на его запястье сомкнулись пальцы палача, и он ощутил нечеловеческую боль от прикосновения к руке снятого с углей железа. Глаза несчастного полезли из орбит, крик первобытного ужаса застрял в горле. Что произошло дальше, Серпухин вспомнить впоследствии не мог, да и сам не поверил бы случившемуся, если бы ему об этом рассказали. Вырвавшись из лап палача, Мокей нанес Гвоздю удар в живот такой силы, что того отбросило в угол и он рухнул всем телом на раскаленный добела горн. Камера пыток содрогнулась от душераздирающего звериного вопля, но наслаждаться видом поверженного мучителя Серпухину было недосуг. Распахнув незапертую дверь, он уже бежал по коридору к ведущей вверх лестнице, выскочил мимо околачивавшихся тут же стрельцов на улицу и понесся что было сил к Соборной площади. За ним уже гнались, за спиной слышалась ругань и бряцание оружия. От церкви Рождества Христова наперерез беглецу бросилась стража.
Серпухин свернул к мосту через Москву-реку, мчался так, как не бегал никогда в жизни, но вдруг поскользнулся на мокром булыжнике и начал падать. Падал долго, очень долго, так долго падал, что успел подумать: «Господи, как жалко, что жизнь такая никчемная и короткая!..»
11
Затея порыбачить была изначально обречена на неудачу, но и выбора у Васки Мерцалова не было. Какой может быть клев при такой мерзкой и ветреной погоде, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Одно слово, что весна, а хуже дождливой и слякотной осени. Впрочем, в жизни надо делать и бессмысленные вещи. Это только кажется, что они приводят лишь к потере времени, на самом деле от них бывает большая польза, просто она не лежит на поверхности. И потом, если обещал, то обещание свое кровь из носу надо выполнять.
